Заметили ошибку в тексте? Выделите её мышкой и нажмите Ctrl+EnterСвятитель Феофан Затворник. Рукописи из кельи (часть 1)
Самоиспытание и познание греховности
Всякий войди в себя самого и займись, прежде всего, рассмотрением жизни своей и всего, что в ней было неисправного. Конечно, всякий говорит о себе, что он грешен, и не только говорит, а нередко и чувствует себя таковым; но эта греховность наша представляется нам в виде смутном и неопределенном. Этого мало. Истинное покаяние и должная исповедь требуют определенно разъяснить себе, что именно в нас нечисто и грешно и в какой мере, узнать свои грехи ясно и раздельно, как бы численно.
Для этого вот что советуют сделать: поставь, с одной стороны, закон Божий, а с другой собственную жизнь и смотри, в чем они сходны и в чем не сходны. Бери или свои дела и подводи их под закон Божий, чтобы видеть, законны ли они; или бери закон и смотри, исполняется ли он как следует в жизни твоей. Например: ты был оскорблен и отмстил; так ли велит закон христианский? Видишь погрешности других и осуждаешь; так ли это по заповедям Господним? Сделаешь что доброе и высишься или трубишь пред собою; позволительно ли так делать христианину? Или: закон велит в церковь ходить неленостно и в церкви стоять благоговейно во внимании и молитве; исполняется ли тобою это? Закон велит не похотствовать, не гневаться, не завидовать, не присвоять чужого и проч.; исполнено ли все это?
Чтобы ничего не упустить в этом важном деле самоиспытания, хорошо держаться в нем какого-либо порядка. Например: вообрази себе как можно яснее все обязанности свои в отношении к Богу, ближним и самому себе; и потом как можно точнее и подробнее просмотри свою жизнь по всем этим отношениям. Или:перебирай заповеди Десятословия одну за другою, со всеми частными предписаниями, содержащимися в них, и смотри, исполнил ли ты все требуемое ими? Читай также или припоминай Нагорную беседу Спасителя, где Он изъясняет закон, восполняя его духом христианским, или послания апостольские, где излагаются обязательные для христиан дела и расположения, например: Римлянам с 12-й главы, Ефесянам с 4-й, Иакова, Иоанна Богослова и прочих. Смотрись во все это, как в зеркало, и увидишь, где в тебе есть какое пятно и какое безобразие.
Вследствие такого пересмотра жизни откроется в числе наших дел, слов, чувствований, помышлений, желаний множество или прямо противоположных закону, или полузаконных, то есть таких, в коих нечисты намерения, хоть они внешно сообразны с законом; или опущенных, коим следовало бы быть, но мы не хотели их выполнить; соберется всего этого многое множество, и может быть вся жизнь окажется составленною из одних дел недобрых, как непрерывная цепь, или непрерывный ряд, изделий безобразных и отвратительных.
Внешнее в покаянии сделано. Но на этом не должно останавливаться. Надобно идти далее по пути познания своей греховности входить глубже в греховное сердце. Под делами и словами, под частными мыслями, желаниями и чувствованиями лежат постоянные расположения сердца, служащие для них источником. Совокупность этих расположений составляет «личность» человека и определяет его характер. Их-то потому особенно и надобно определить; труда здесь не очень много: добросовестность наша пред собою не позволит нам скрыть, чем облачается наше сердце и какие обитают в нем властители; а то и осязательно можно указать о том свидетеля, и именно: какие недобрые дела часто нами повторяются и вырываются с такою силою, что мы совладеть с собою не можем?.. Это значит, что они имеют корень в сердце; там, должно быть, скрывается постоянный их производитель, то есть соответственная им склонность, или страсть. Какая в особенности страсть господствует во мне, препятствуя моему покаянию и удерживая в оковах греха? Это можно узнать по следующим признакам: все, с чем труднее всего нам расстаться, чем наиболее привыкло утешаться наше сердце, о чем наиболее всего мечтаем мы и наяву, и во сне, что особенно стараемся мы скрыть не только от других, но и от самих себя, в чем тяжелее всего признаться пред отцом духовным, чего особенно не хочется объявить на исповеди, все это очевидно господствует над нами и держит нас в плену; во всем этом скрывается внутренний змий, который отравляет нас своим ядом. Против сего-то именно недуга душевного и должно направить все усилия и всю духовную бдительность. Кто не победит своей господствующей страсти, тот никогда не исправится и не выйдет на свободу от грехов. При всяком порыве вознестись горе господствующая страсть влечет и повергает долу. Итак, какая же во мне господствующая страсть?
Известно, что корень всему злу есть самолюбие. Из самолюбия выходят гордость, корысть и страсть к наслаждениям, а от них уже и все прочие страсти. Они все есть у всякого, кто грешит, но не у всех в одинаковой степени. У одного гордость преобладает, у другого корысть, у третьего страсть к наслаждениям. И гордый не чужд корыстных видов и наслаждений, но легко приносит их в жертву, когда они могут унизить его. И своекорыстный готов потешиться, если это ему ничего не стоит, и проч. Так у всякого одна какая-либо страсть господствует, а другие стоят как бы в тени. Эту-то господствующую страсть и надобно увидеть и определить, чтобы потом на нее решительнее и действовать можно было. Один святой отец говорит: «Господь требует от тебя восстановления целомудрия, а ты милостыню раздаешь да богадельни и часовни строишь, исправь прежде первое, и второе приятно будет». Легко узнавать и частные пороки, которыми кто страждет. Если, например, кто, указывая на другого, в одном случае скажет: «Смотри, что он делает!», в другом с досадою повторит: «Какая несообразность!», а то мину покажет насмешливую, и вообще охотнее и больше говорит о поступках других, и с невыгодной стороны, тому нетрудно догадаться, что он страдает богопротивным пороком осуждения, и т. п.
И еще далее надо идти в познании себя. После всего надобно определить общий дух жизни нашей, или одну отличительную ее черту. Кому мы служим: Господу или себе и греху? Что имеем в виду себя или Господа славу Его, угождение Ему? За кого всегда стоим за имя Божие или за себя? Но сказать это может только совесть наша, втайне, пред лицем Господа. Ее и вопросите. Дела же, и добрые, не суть доказательство, что мы служим Господу, ибо можно и их делать себя ради. Эта черта определяет, что мы такое и чего потому ожидать должны. Познанием же этой черты возглавляется, или завершается, самопознание. Так, наконец, вообразится вся картина нашей греховности и вся история нашей греховной жизни: дела, чувства, расположения и главный дух жизни.
Пресечь, то есть не дозволять себе более дел срамных, это то же, что скосить сорную траву. Трава скошена, а корни остались. Как только поблагоприятствуют обстоятельства: сорные травы опять разрастутся. Так и в нас, если только пресечем дело, не заградив источника их, то, как только случай, дела опять появятся. Таковы все наши исповеди, и не без намерения перестать грешить совершаемые, но не сопровождаемые пресечением источника греха.
Находящемуся в этом положении так оставаться нельзя; чем дальше, тем будет хуже, а наконец и желание исправности прекратится. Это будет состояние не отчаяния, но нечаяния...
Когда чувства раскаяния искренни и желание исправиться непритворно, то с этими чувствами и расположениями дело поправить очень удобно. Ведь не горы переставлять. Есть две-три вещи, кои надо тотчас ввести в дело и продолжать... и все устроится как по маслицу.
Надо примерно представить свое внутреннее с той исключительно стороны, из коей исходят грехи. У святых отцов очень хорошо изображен ход плотских грехов: прилог, внимание, сочувствие, желание, согласие, решение и дело... Я остановлюсь особенно на начале. Определяю его так: чувство сласти похотной. Возбуждение похотного движения происходит от соков или собравшегося семени, от впечатлений чувственных, особенно чрез зрение и слух, и от врагов. Откуда бы оно ни исходило, его сопровождает сласть похотная. Сия сласть и есть корень всего зла. Между тем на нее мало обращают внимания, а она, как заноза, все дальше и дальше проходит и заполоняет все внутри.
Святые отцы о подчревных движениях говорят: начавшись там, они восходят вверх, поднимаются до сердца, его наполняют, далее голову и все тело. Все тело тогда бывает полно похотию, назовем это паром, или дымом, похотным. Потом это проходит, будто ветром прогонится этот пар, или дым... Но после опять начинается, когда показываемые выше причины произведут похотное движение; только в сей раз движение вверх совершается быстрее, так как дорога уже пройдена, но дольше остается в теле. В третий раз еще скорее и еще дольше. Частое повторение этого делает наконец то, что эта похотливость заседает навсегда в теле, то есть наполняет его все сполна, и не выходит. После сего в теле все делается похотно: глаз смотрит похотно, ухо слышит похотно, и оба эти чувства то только ищут видеть и слышать, что может питать похотность; и все чувства таковы же становятся, и все члены тела. Затем всякое движение и всякое прикосновение отзывается похотностию... как губка, наполненная водою, во всякой норке своей содержит ее и, чуть коснись, испускает ее таково тело, похотию исполненное... Надо охладить и отрезвить тело, выполоскать, выжать, выколотить, как белье запачканное. Как? Действуя обратно тому, как похоть его заполонила. Поднималось похотное движение из-под чрева кверху... многократно... и завладело всем телом. Теперь надо так действовать: как только покажется оно под чревом, придавить его и ходу не дать всякий раз. Чем придавить? Напряжением мышц, волею, разлюбившею похоть и теперь начавшею преследовать ее, как врага. Чем сильно похотное движение? Сластию похотною. Эта сласть дает ход похотному движению. Если сразу пресечь сласть, или отбить, движение тотчас прекратится. Не ощущать сласти сей нельзя, как сласти сахара, раскусивши его. Но не любить, отвратиться, ненавидеть ее можно. Это не дело тела, а души. Душа должна сознать, что сия сласть яд для нее и враг ее, губящий ее безжалостно. Когда душа дойдет до чувства вражды к сласти, от сознания ее вражества, тогда стоит только привести в движение сие чувство, как сласть потеряет свою сладость, потеряет силу давать ход движению похотному, движение и прекратится. Это и будет подавление движения... Подавление сие само собою совершится, когда сласть сознается (будет признана) врагом и встретится ненавистью.
Видно теперь, в чем главное. Надо сласть похотную возненавидеть и с сею ненавистью встречать ее всякий раз, как она покажется. Эту ненависть человек сам должен в себе породить, и она будет для него стражем с мечом в руке, готовым поразить сего врага.
Надо раздувать это чувство размышлением, молитвою и некиими деланиями, направленными сюда.
Размышление выяснит худые последствия сласти и доведет сие до чувства... сласть сия злотворна для души и тела, для обязательных Дел и отношений к другим, особенно же в отношении к Богу, ибо ничто так Богу не противно, как услаждение сею страстью... от сего у души отнимается потом всякое дерзновение пред Богом... и наконец в будущем ввергает в ад.
Молитва отторгнет сердце от плотского, и сласть сама собою падет... и помощь свыше призовет... Так у Исихия... после движения ненависти молитва... Молитва Иисусова тут всепобедительное орудие.
Ненависть к сласти долгим рассуждением возбуждается только в первый раз, а потом она мгновенно проявляется, как только вызывает ее... Молитва же вся в молитве Иисусовой; так что для подавления сласти главных два акта: подвигни ненависть и стой в молитве Иисусовой.
Некие делания. Напряжение мышц туда, к подчревию. Это в момент возбуждения сласти; а потом постоянно держать тело все в струнку, по-солдатски, и быть всегда как бы в присутствии большого лица... иначе это значит не распускать членов, не разваливаться и не вольничать. Так и сидя, и ходя, и даже лежа... Это простое средство очень отрезвляет... Однажды поставив тело в струнку, уж не отступать от сего. К этой солдатской выправке надо присоединить умаление немножко в пище, немножко в сне... особенно не разваливаться во сне и, проснувшись, скорее вставать, и немножко в преутруждении... Уединение и строгая дисциплина чувств сюда же идут...
В душе между тем главное страх Божий и благоговеинство... Это выражаться должно особенно в том, чтоб ничего не делать неглиже... небрежно, кое-как, какое бы дело ни было, всякое, и большое, и малое... особенно молитва... В церкви, в столовой, дома всюду благоговение, как пред Богом ходить.
Сими приемами сласть всегда можно отбить и угасить. Но коль скоро она угашена, дальнейшее ее движение пресекается. Опять придет опять прогонится. Так день за днем. Чем дальше, тем реже и реже она появляться будет... Плод чрез неделю замечен будет... если отнюдь не давать хода сласти... сласть наконец совсем обессилеет; только не давать ей ходу... наконец совсем перестанет являться, и восстания будут подниматься бессластные... Если вместе с сим молитва будет крепнуть и возвышаться... то во всем теле засияет трезвенная чистота, вместо прежней похотливости.
Только хода не давать сласти. Если сласть замрет, похотливость замрет, похотливость престанет; дела же престанут, как только начнется брань со сластию, ибо они ее суть чада и ради ее делаются...
В слове Божием о грешнике вообще говорится, что он, все более и более «преуспевая на горшее» (2 Тим. 3, 13), приходит наконец «в глубину зол» (Притч. 18, 3); означаются и степени ниспадения в сию глубину, например: «он болит неправдою, зачинает болезнь и рождает беззаконие» (Пс.7, 15), или, яснее, по противоположности с мужем, ублажаемым в первом псалме, «идет» на совет нечестивых, «останавливается» на пути грешных и, наконец, «садится» на седалище губителей (Пс. 1, 1). Последние выражения можно принять за характеристические черты греховных возрастов. Их тоже три: младенческий, юношеский, мужеский. В первом грешник только пошел в грех, во втором остановился в нем, в третьем стал распорядителем в его области.
Младенческий возраст. Это период образующейся духовной жизни, не установившейся в своих формах, колеблющейся, время борьбы остатков внутреннего добра и света со вступающим злом и тьмою. Здесь поблажающий греху человек все еще думает отстать от него: мало-мало, говорит он себе, и брошу. Грех еще кажется ему как бы шуткою, или он занимается им, как дитя, резвящееся игрушкою; он только будто рассеян и опрометчив. Но в сем чаду, в сем состоянии кружения невидимо полагаются основы будущему ужасному состоянию грешника. Первые черты, первые линии его полагаются в первый момент отдаления от Бога. Когда сей свет, сия жизнь и сила сокрываются от человека, или человек сокрывает себя от него, вслед за тем начинает слепнуть ум, расслабляться и нерадеть воля, черстветь и проникаться нечувствием сердце, что все и заставляет человека часто говорить себе: «Нет; перестану». Но время течет, и зло растет. Кто-то из ума крадет истины, одну за другою; он уже многого не понимает даже из того, что прежде ясно понимал; многого никак не может удержать в голове, по тяжести и невместимости того в теперешнее время; наконец совсем ослепляется: не видит Бога и вещей Божественных, не понимает настоящего порядка вещей, ни своих отношений истинных, ни своего состояния, ни того, чем он был, ни того, чем стал теперь и что с ним будет, вступает в тьму и ходит во тьме. Воля, побуждаемая совестию, все еще иногда радеет и приемлет заботы о спасении человека; иногда он напрягается, восстает, удерживается от одного или другого дела в надежде и совсем поправиться, но и опять падает, и чем более падает, тем становиться слабее. Прежние остановки и отказы делам, действительные, превращаются в одни бесплодные намерения, а из намерений в холодные помышления об исправлении, наконец и это исчезает. Грешник как бы махнул рукою: «Так и быть, пусть оно идет, авось само как-нибудь остановится!» И начинает жить, как живется, предаваясь порочным желаниям, удерживаясь от явных дел, когда нужно, не беспокоясь ни угрозами, ни обещаниями, не тревожась даже явным растлением души и тела. Грех есть болезнь и язва; сильно терзает он душу после первого опыта, но время все сглаживает; второй опыт бывает сноснее, третий еще сноснее и так далее. Наконец душа немеет, как немеет часть тела от частого трения по ней. То были страхи и ужасы, и гром готов был разразиться с неба, и люди хотели будто преследовать преступника, стыд не давал покоя и не позволял показываться на свет, а тут, наконец, все ничего. Человек смело и небоязненно продолжает грешить, понять не умея, откуда это прежде бывали у него такие тревоги. Когда, таким образом, образовались ослепление, нерадение и нечувствие, видимо, что человек грешник остановился на пути грешных. Все добрые восстания улеглись; он покойно, без смущении и тревог, пребывает в грехе... Здесь вступает он в период юношеский.
Возраст юношеский. Это период пребывания в грехе, или стояния на пути грешных, в слепоте, нечувствии и нерадении. Высшие силы человеческого духа поражены летаргическим сном, а силы греха возобладали над ними и как бы наслаждаются покоем. Сначала это есть как бы точка безразличия, но с сей точки начинается покорение лица человеческого греху. Силы его, одна за другою, приводятся к подножию греха и поклоняются ему, принимают, или признают над собою, его царскую власть и становятся его агентами. Поклоняется ум, и принимает начала неверия; поклоняется воля, и вдается в разврат, поклоняется сердце, и полнится робостию и страхом греха и греховного начала. Не все спит грешник, иногда и просыпается. В это время хотел бы все оставить, но боится начать сие дело, по непонятной некоторой робости, в которой отчета дать нельзя. Так застращивается человек тиранством греха, что о возмущении против него как бы и подумать не смеет! Тут свидетельство, как чрез грех глубоко падает сила духа и поносное рабство ему до чего унижает благородное лицо человека. Ум сначала только не видит, или теряет, все истинное, но с продолжением времени вместо истины вступает в него ложь. Здесь все начинается сомнением, или простыми вопросами: почему так? не лучше ли так или этак? Вопросы сии сначала пропускаются без внимания, только тень некоторую, подобно сети паутинной, налагают на сердце, но, прилегая к нему ближе, сродняются с ним и обращаются в чувство; чувство сомнения есть семя неверия. Начинают говорить свободно, потом сшивать остроты, наконец презирать и отметаться всего Божественного и святого, это неверие. И воля спит в беспечности, действуя по началам недобрым, сама того не замечая, как ими вытесняются начала добрые. Она может пребывать покойною, не высказывая резко своего внутреннего растления, но где ее начинают тревожить, где хотят ее заставить действовать по другим началам, там она высказывает всю строптивость своего нрава, не уважая ни очевидности убеждений, ни даже крайности; она идет всему наперекор, поставляя себя главным правилом для всего. Закон ли совести будет ей внушать это или законы положительные, она говорит: «Отойди, путей таких ведать не хочу!» и это не по чему иному, как по растлению нрава. Таким образом, грешник, робостию застращенный восставать на грех, неверием принявший начала лжи, волею усвоивший правила развратные, являет себя довольно надежным, чтоб его возвести в некоторые правительственные распоряжения в греховном царстве. Таковой посаждается на седалище губителей. Он вступил в возраст мужа, для заведования частию дел греховного царства.
Возраст мужеский. Это период самостоятельного, настойчивого действования в пользу греха, против всего доброго, от чего человек приходит на край пагубы. Степени ниспадения его определяются степенями противления свету и добру. Ибо и тогда, как он так живет, совесть не перестает тревожить его. Но, принявши другие начала, он не слушает и идет напротив. Иногда он только не внимает сему гласу, в состоянии нераскаянности; иногда отвергает и вооружается против него, в состоянии ожесточения; иногда же самого себя сознательно предает пагубе, в состоянии отчаяния. Это конец, куда приводит грешника грех, им возлюбленный!..
(Созерцание)
Страшный суд! Судия грядет на облацех, окруженный несметным множеством Небесных Сил бесплотных.
Трубы гласят по всем концам земли и восставляют умерших.
Восставшие полки потоками текут на определенное место, к престолу Судии, наперед уже предчувствуя, какой прозвучит в ушах их приговор. Ибо деяния каждого окажутся написанными на челе естества их, а самый вид их будет соответствовать делам и нравам. Разделение десных и шуиих совершится само собою.
Наконец все уже определилось...
Настало глубокое молчание.
Еще мгновение и слышится решительный приговор Судии одним: «приидите, другим: отыдите..».
Помилуй нас, Господи, помилуй нас!
Буди милость Твоя, Господи, на нас! но тогда уже поздно будет взывать так...
Теперь надо позаботиться смыть с естества своего написанные на нем знаки, неблагоприятные для нас. Тогда реки слез готовы бы были мы испустить, чтобы омыться, но это уж ни к чему не послужит.
Восплачем теперь, если не реками слез, то хоть ручьями; если не ручьями, то хоть дождевыми каплями; если и этого не найдем, сокрушимся в сердце и, исповедав грехи свои Господу, умолим Его простить нам их, давая обет не оскорблять Его более нарушением Его заповедей и ревнуя потом верно исполнить такой обет.
(Из «Писем о христианской жизни»)
Что значит, что после самого полного веселия душа погружается в грусть, забывая о всех утехах, от которых пред тем не помнила себя? Не то ли, что из глубины существа нашего дается знать душе, как ничтожны все эти увеселения сравнительно с тем блаженством, которое потеряно с потерею рая? Мы готовы радоваться с радующимися, но, как бы ни были разнообразны и велики предметы радостей человеческих, они не оставляют в них глубокого следа и скоро забываются. Но если увидим мать, плачущую над умершим сыном, единственною своею опорою, или жену, рыдающую над могилою любимого мужа, скорбь глубоко прорезывает душу нашу и слово и образ сетующих неизгладимыми остаются в памяти нашей. Не значит ли это, что скорбь ближе и сроднее нам, нежели радость? Вы слушаете пение или музыку; приятно, конечно, отзываются в душе и веселые тоны, но они скользят только на поверхности ее, не оставляя заметного в ней следа, между тем как тоны грустные погружают душу в себя и надолго остаются ей памятными. Спросите путешественника, и он скажет вам, что из множества виденного выдаются из-за других у него в голове преимущественно такие предметы и места, которые погружали его в грустную задумчивость.
Этих примеров достаточно, кажется, в пояснение той мысли, что основное чувство нашего сердца есть грусть. Это значит то, что природа наша плачет о потерянном рае, и как бы мы ни покушались заглушить плач этот, он слышится в глубине сердца, наперекор всем одуряющим веселостям, и внятно говорит человеку: перестань веселиться в самозабвении; ты, падший, много потерял; поищи лучше, нет ли где способа воротить потерянное...
Один язычник подслушал этот плач души человеческой и вот в какое иносказание облек он свою о том мысль! Какой-то мудрец старых лет ходил в уединенном месте, погруженный в размышление о судьбах человечества. Из этой задумчивости он выведен был вопросом: «Ты, верно, видел его? Скажи, куда пошел; я устремлюсь вслед его и, может быть, настигну его». Обратившись, мудрец увидел девицу. На ней была одежда царских дочерей, но изношенная и изорванная. Лицо ее было мрачно и загорело, но черты его показывали бывшую некогда высокую красоту. Осмотрев странницу, мудрец спросил ее: «Что тебе нужно?» Она опять повторила: «Ты, верно, знаешь его, скажи, где и как мне найти его?» «Но о чем это говоришь ты?» сказал мудрец. «Ты разве не знаешь об этом? отвечала дева. А я думаю, что нет человека, который бы не знал о горе моем». Мудрец с участием спросил ее: «Скажи, в чем твое горе, и, может быть, я придумаю, как пособить тебе». «Подумай и пособи, отвечала она. Вот что я скажу тебе. Я была в стране, исполненной радости. Мне было там хорошо, как хорошо! Готовился брак... Жених мой, не помню черт лица его, был неописанной красоты... Уж все почти я забыла... но помню, что все уже было готово к браку... как вот кто-то пришел и говорил мне такие сладкие речи... Потом дал мне что-то выпить. Я выпила и тотчас впала в беспамятство или заснула. Проснувшись, ах, лучше бы мне не просыпаться никогда! проснувшись, я нашла себя на этой земле, мрачной и душной. Где девалось то мое светлое жилище? Где мой жених и его радостные очи, я того не знала. На первых порах я только бегала в беспамятстве туда и сюда, рвала на себе волосы и била себя в перси от сильной муки, томившей душу мою. Успокоившись немного, я решилась искать потерянное... И вот сколько уже времени хожу по земле и не нахожу того «егоже возлюби душа моя». Днем спрашиваю солнце, а ночью луну и звезды: каждые сутки обходя кругом землю, не видали ль вы где того, кого ищет душа моя? И они не дают мне ответа... Есть ли горы, где бы не слышался голос мой? Есть ли леса, где бы не раздавался вопль мой? Есть ли долины, которых бы не истоптала нога моя? Но вот сколько уже времени блуждаю, ища потерянного, и не нахожу. Но скажи: не знаешь ли и не слыхал ли ты, где то, о чем так тужит душа моя?» Мудрец подумал немного и сказал: «Если б ты назвала мне имя жениха твоего и имя царства его и страны, где было светлое жилище твое, я указал бы тебе туда дорогу, а так как ты говоришь неопределенно, то никто не может руководить тебя! Разве не сжалится ли над тобою жених твой и не пошлет ли кого указать тебе дорогу в потерянное тобою блаженное жилище или не придет ли сам за тобою?» Сказав это, мудрец отвернулся, и дева пошла далее, снова искать необретаемого.
Понятно, что значит это иносказание! Оно изображает душу, сетующую о потере рая и общения с Богом, ищущую его и не находящую. Такова и всякая душа, таковы и наши души по естеству! Разница в чем? В том, что языческая душа только искала и искала, но не находила искомого, и язычник не мог далее идти! Разум встречается с ясными признаками указателями падения и потери рая, но не умеет найти способа к восстановлению падшего и возвращению потерянного. Мы же не сыны ночи и тьмы, но сыны света и дня. У нас не может быть о том никакого недоумения. Мы знаем, что Господь и Спаситель Сам приходит на землю взыскать и спасти погибшего; Сам всех призывает к Себе: приидите ко Мне... и Аз упокою вы. Вы потеряли царство... Вот оно приблизилось. Покайтесь, и веруйте во Евангелие, и Я возьму вас к Себе, и будете со Мною в раю, в обителях Отца Моего веселитися и вечеряти. Так, братие, брак снова уготован. Господь Сам предлагает Себя в Жениха кающейся душе, для чего послал в мир повествователей, сначала Апостолов, а потом преемников их, чтоб они обручали Ему души человеческие, сетующие о потере тесного общения с Ним, представляя Ему их посредством освятительных действий Церкви чистыми, не имущими скверны или порока, или нечто от таковых.
Заметили ошибку в тексте? Выделите её мышкой и нажмите Ctrl+Enter