Заметили ошибку в тексте? Выделите её мышкой и нажмите Ctrl+EnterЛетопись Серафимо-Дивеевского монастыря
Глава XII
Деятельность Елены Васильевны Мантуровой. Назначение ее церковницей и ризничей. Пострижение в рясофор. Заповедь о. Серафима о церковном порядке. Заботы о. Серафима о церкви и рассказы сестер, касающиеся церковных послушаний. Распоряжения о. Серафима по приобретению земли под будущий собор и посылка Е. В. Мантуровой к владельцу земли г-ну Жданову. Покупка земли под собор самим о. Серафимом на свои деньги. Просьба его к М. В. Мантурову о сохранении этой земли. Предсказания о. Серафима о соборе. Отъезд М. В. Мантурова в имения генерала Куприянова. Подвиги Е. В. Мантуровой в Дивееве. Польза, принесенная М. В. Мантуровым крестьянам генерала Куприянова. Пелагея Ивановна Серебренникова. Архиуепископ Воронежский Антоний
Елена Васильевна Мантурова исполняла все трудные поручения о. Серафима, как образованная особа, но не занимала должности начальницы. Необыкновенно добрая от природы, она явно или видимо ничего не делала, но зато, насколько лишь умела и могла, творила добро тайно, непрестанно и много. Так, например, зная нужду многих бедных сестер, а также нищих, она раздавала им все, что имела и что получала от других, но невидимым образом. Бывало, идет мимо или в церкви и даст кому-нибудь, говоря: «Вот, матушка, такая-то просила меня передать тебе!» Вся пища ее заключалась обыкновенно в печеном картофеле да лепешках, которые так и висели у нее на крылечке в мешочке. Сколько их ни пекли, всегда не хватало. «Что за диво! — говорила, бывало, ей сестра-стряпуха. — Что это, матушка, ведь я смотри-ка сколько лепешек тебе наложила, куда же девались они? Ведь эдак-то и не наготовишься!» «Ах, родная, — кротко ответит ей Елена Васильевна, — ты уже прости меня Христа ради, матушка, да не скорби на меня; что же делать, слабость моя, уж очень я люблю их, вот все и поела!» Спала она на камне, прикрытом лишь плохим ковриком.
Со времени освящения храмов, пристроенных к Казанской церкви, батюшка о. Серафим назначил Елену Васильевну церковницей и ризничей, для этого он попросил Саровского иеромонаха отца Илариона постричь Елену Васильевну в рясофор, что и было исполнено. Отец Серафим надел ей под камилавочку шапочку, сшитую из его поручей. Затем, призвав духовника обители о. Василия, Елену Васильевну и послушницу ее Ксению Васильевну, батюшка о. Серафим строго заповедовал им следующий церковный порядок (см. записки этих лиц):
1) Чтобы в обители все, как ризнические, пономарские, дьяческие и церковниц должности, также клиросы навсегда исправлялись бы только одними сестрами, но непременно девицами. «Так Царице Небесной угодно! Помните это и свято сохраняйте, передав и другим», — сказал батюшка.
2) Пономарки и церковницы должны неопустительно, сколь возможно чаще, приобщаться во все четыре поста, все двунадесятые праздники, не смущаясь мыслью, что недостойны, не пропускать случая сколь возможно более пользоваться благодатью, даруемой приобщением Св. Христовых Тайн, стараясь лишь по возможности, сосредоточившись в смиренном сознании всецелой греховности своей, с упованием и твердою верою в неизреченное Божие милосердие, умственно говоря: согрешила, Господи, душою, сердцем, словом, помышлением и всеми моими чувствами! — приступить к святому, всех искупляющему Таинству.
3) Как перед службой, так и по службе пономаршие должны, взойдя в алтарь, испросить благословение служащего священника. Никогда и ни в чем не прекословить в храме служащему священнику. Он служитель есть Самого Господа, кроме разве исключительно чего-либо могущего случиться особо недолжного. И даже как бы незаслуженно ни оскорбил священник, все перенесть молча, смиренно, лишь поклонившись ему.
4) Никогда при какой-либо купле не должно торговаться из церковных вещей: «Скажи лишь, матушка, за сколько хотелось бы тебе что купить! Дадут тебе — благодари; не дадут — никогда не настаивай и не торгуйся; без торгу отдай все, ибо все лишнее от церкви никогда не пропадет. Сам Господь видит и знает и все возвратит!»
5) Зная, кто из сестер пострижен или не пострижен, в случае какой-либо особой нужды никак и никогда не дозволять входить в алтарь непостриженным сестрам.
6) Пречистую от литургии носить в трапезу не иначе, как непременно за литургией же служившей пономарки, вследствие освящения и ее самой от токмо даже присутствования ее постоянного прислуживания при наивысочайшем служении престолу Божией славы.
7) Никогда, Боже упаси, ни ради чего, ни ради кого бы то ни было, кроме молчаливого знака согласия или отречения, не разговаривать в алтаре, как месте присутствования всегда Самого Господа и Сил Его, не дозволяя того и другим, кто бы то ни был, если бы даже пришлось и потерпеть за то. «Сам Господь тут присутствует! И трепеща, во страхе предстоят Ему все Херувимы и Серафимы и вся Сила Божия! Кто же возглаголет пред лицом Его!» — говорил батюшка.
8) Ни под каким видом, предлогом либо делом, ниже щетки, ниже ничего, никогда не брать церковного, боясь за то прещения Божия, ибо во храме все наималейшее принадлежит токмо Единому Богу! И все, хотя и малое, взятое оттуда, есть как бы износимый огнь, все и вся попаляющий.
д) Не смущаться и не огорчаться малым молением или невозможностью исполнить все монаществу положенное по действительно крайнем недосуге церковной уборки и дела, стараясь лишь непременно и на ходу, никогда не прерывая умственной молитвы, прочитывать утром среди дня и на ночь им данное правильце, да, если возможно, всем положенное общее правило, а если уж нельзя, то как Господь поможет! Но 2оо поясных поклонов Спасителю, Богоматери, как бы то ни было, каждодневно исполнять обязательно.
10) При освящении храмов неопустительно всегда 40 дней (6 недель) служить в нем все службы.
11) Вытирая пыль и выметая сор из храма Божия, ниже никогда не бросать его так, с небрежением, «токмо прах Храма Божия свят уже есть!», а, бережно собрав его, сжигать в пещи или бросить в реку проточной воды, или же откидывать в какое-либо особое, а не общее проходное либо сорное место; точно так же поступая и при мытии чего-либо церковного, мыть токмо в проточной же воде или же в особой, нарочито только для сего держимой и свято хранящейся посуде; и воду эту сливать тоже в особо на то чистое или уготованное место.
Отец Серафим говорил им: «Нет паче послушания, как послушание церкви! И если токмо тряпочкою притереть пол в дому Господнем, превыше всякого другого дела поставится у Бога! Нет послушания выше церкви! И все, что ни творите в ней, и как входите и исходите, все должно творить со страхом и трепетом и никогда непрестающею молитвою, и никогда в церкви, кроме необходимо должного же церковного, и о церкви ничего не должно говориться в ней! И что же краше, превыше и преслаще церкви! И кого бо токмо убоимся в ней и где же и возрадуемся духом, сердцем и всем помышлением нашим, как не в ней, где Сам Владыка Господь наш с нами всегда соприсутствует!» Говоря это, батюшка сиял от восторга неземной радостью.
Тогда же дал он заповедь насчет Рождественских церквей. «В верхней церкви Рождества Христова постоянно, денно и ночно гореть неугасимой свече у местной иконы Спасителя, а в нижней Рождества Богоматери церкви неугасимо же денно и ночно теплиться лампаде у храмовой иконы Рождества Богоматери. Денно и ночно читать Псалтирь, начиная с Царской Фамилии, за всех благотворящих обители в этой же самой нижней церкви, 12-ю на то нарочито определенными и переменяющимися по часу сестрами, а в воскресенье неопустительно всегда перед литургией служить Параклис Божией Матери весь нараспев, по ноте». Сказал о. Серафим: «Она вечно будет питать вас! И если эту заповедь мою исполните, то все хорошо у вас будет, и Царица Небесная никогда не оставит вас. Если же не исполните, то без беды беду наживете».
Сведения о построении церквей и о заботах отца Серафима дополняются рассказами Ксении Васильевны, послушницы Елены Васильевны Мантуровой. Так, она свидетельствует (тетрадь № 1):
«При жизни батюшки мы не знали, что такое покупать свеч, — говорит монахиня Капитолина, — потому ему много всего приносили, а он-то, родименький, бывало, и блюдет все для своего Дивеева, так что даже и по смерти его у нас еще много осталось запасного елею и целые три сундука свеч, что он подавал. Много также заботился о Рождественской церкви, много жертвовал для нее, сам посылал купить колокола на нее и диво, да и только: колокола-то маленькие-маленькие, вовсе маленькие, а зазвонят-то так звонко, точно музыка будто подобранная, и весело на душе, как подымется этот сладкий серебряный звон их. И образов много в церкви батюшкиных; есть и сосуды; все это батюшка нам надавал и много кой-чего в ризнице. И все, бывало, придешь к нему, особенно за последнее время, а он только говорит и заботится о своей церкви: "Да все ли у нас есть-то, матушка, все ли есть-то, не надо ли чего?" Все, батюшка, бывало, ответишь ему. "Ну, и слава Богу, радость моя, возблагодарим Господа!" — заговорит он, крестясь торопливо. А после смерти-то батюшки много тоже кой-чего осталось у нас после него, родимого; вся одежда, что была, нам досталась: епитрахили две, нарукавники, шуба, кафтан, камилавка, шапочка, вот больным-то и надевают на голову, ну и проходит боль-то, полумантия, сапоги, башмаки, лапти, рукавицы и топор, и все, все после батюшки. Есть у нас также четки, им самим сделанные из дерева, так вот мы все на бесноватых-то их надеваем, и много раз случалось, как наденут их на них-то, они и не смогут выносить их, так и разорвут и бросят, а потом и выздоровеют; оттого вот много из них потеряно, а уж как бережем. А как раз батюшка на меня рассердился, вот я расскажу. Послали меня к нему за деньгами; я прихожу да и говорю: "Батюшка, пожалуйте нам денег, больно нужно!" "На что это?" — спрашивает. "Да вот, — говорю, — нужда была, так заняли, отдавать надо, батюшка!" Вот он и дал, что нужно, а я-то и говорю: "Еще, батюшка, пожалуйте!" Вот как он родименький-то услыхал, да как глянет на меня-то, да так это серьезно: "Да что уж это ты говоришь, посмотри-ка сколько!" — и так это горячо сказал. "Да ведь нужно, — говорю, — батюшка; ибо всего уж и так вам не говорим, а вот нужда-то была, так из церковных брали, где ж взять-то, батюшка, взять-то ведь негде!" "Нет, нет, радость моя, — сказал батюшка заботливо и мягко, — не надо брать, что дадено в церковь, не подобает брать, матушка, не подобает, не надо!" И сейчас же дал мне денег, приказывая отдать все, что из церковных взято.
Раз стала я жаловаться сама на себя, на мой горячий, вспыльчивый характер, а батюшка и говорит: "Ах, что ты, что ты говоришь, матушка, у тебя самый прекрасный, тихий характер, матушка, самый прекрасный, смирный, кроткий характер!" Говорил-то он это с таким ясным видом и так-то смиренно, что мне это его слово: тихий-то да кроткий — пуще всякой брани было, и стыдно мне стало так, что не знала, куда бы деваться-то, и стала я смирять свою горячность-то все понемногу. А как батюшка-то любил нас, просто ужас да и только, и рассказать-то уж я не умею. Бывало, придешь это к нему, а я, знаешь, всегда эдакая суровая, серьезная была, ну вот и приду, а он уставится на меня да и скажет: "Что это, матушка, к кому это ты пришла-то?" "К вам, батюшка", — отвечу я. "Ко мне, — скажет он, — да и стоишь, как чужая, ко мне-то, к отцу-то, что ты, что ты, матушка!" "Да как же, батюшка, — бывало, скажу я, — как же". "А ты приди, да обними, да поцелуй меня, да не один, а десять раз поцелуй-то, матушка", — ответит он. Бывало, и скажешь: "Ах, да как же это, батюшка, да разве я смею!" — "Да как же не смеешь-то, ведь не к чужому, ко мне пришла, радость моя, эдак к родному не ходят, да где бы это ни было, да при ком бы ни было, хотя бы тысяча тут была, должна прийти и поцеловать, а то что стоишь, как чужая!" А еще раз наказывал нам батюшка, чтобы всем "ты", а не "вы" говорить. "Что это за «вы», матушка, это все нынешний-то век, нынешние-то люди придумали, а надо всем «ты» говорить, вот и вы, матушка, всем без различия «ты» говорите, так Сам Господь указал нам", — сказал батюшка. "Кто паче Бога и выше Его, а и Господу «ты» говорим, и кольми паче так же должны говорить и человеку!" Батюшка запрещал мне быть слишком строгой с молодыми, напротив, еще приказывал бодрить их. Не дозволяя сквернословие или что-либо дурное, он никогда никому не запрещал веселости. Вот, бывало, спросит: "Что, матушка, ты с сестрами-то завтракаешь, когда они кушают?" "Нет, батюшка", — скажешь. "Что же так, матушка? Нет, ты, радость моя, не хочется кушать, не кушай, а садись всегда за стол с ними, они, знаешь, придут усталые, унылые, а как увидят, что ты сама села и ласкова, и весела с ними, и бодра духом, ну и они приободрятся и возвеселятся, и покушают-то более с велией радостью; ведь веселость не грех, матушка, она отгоняет усталость, и от усталости ведь уныние бывает, и хуже его нет оно все приводит с собою. Вот и я, как поступил в монастырь-то, матушка, на клиросе тоже был, и какой веселый-то был, радость моя, бывало, как ни приду на клирос-то, братья устанут, ну и унынье нападет на них, и поют-то уж не так, а иные и вовсе не придут. Все соберутся, я и веселю их, они и усталости не чувствуют, ведь дурное что говорить ли, делать ли нехорошо и в храме Божием не подобает, а сказать слово ласковое, приветливое да веселое, чтобы у всех перед лицом Господа дух всегда весел, а не уныл был, — вовсе не грешно, матушка", — говорил так батюшка Серафим. "Молишься ли ты, радость моя?" — раз спросил меня батюшка. "Ах, батюшка, уж какая молитва-то, грешница, иной раз и времени-то нет!" — ответила я. "Это ничего, — сказал батюшка, — я вот и хотел сказать тебе, ты не огорчайся этим, есть время, так в праздности не будь, исполняй все и молися, а если нет времени, так ты, радость моя, только правильце-то мое прочти утром, среди дня да на ночь, хоть и ходя на работе-то, да еще вот правило-то, если можно, а уж если нельзя, ну, так, как Господь тебе поможет, только вот поклоны-то Спасителю и Божией Матери уж хоть как-нибудь, а исполняй, непременно исполняй, матушка!"»
Старшая в мельничной обители о. Серафима Прасковья Степановна говорит (тетрадь № 1), что ей сообщил сосед по келье с батюшкой о. Павел, будто он звал о. Серафима на освящение Рождественской церкви, которую Михаил Васильевич выстроил на свои деньги, а батюшка ответил ему: «Нет, зачем их смущать, не пойду! И ты не ходи. Им лучше дать, что нужно, они сами все сделают и распорядятся всем, как следует, а ходить нам к ним не надобно».
В жизнеописании о. Серафима (Саровское изд. 1893 г., с. 11 г) говорится, что за колоколами для Рождественской церкви о. Серафим посылал нарочно на нижегородскую ярмарку, а за священными сосудами — в Москву, дав на них свои деньги. Другой прибор он дал церковнице Ксении Васильевне из своих рук, третий прислала из Москвы княгиня Голицына, еще до освящения церкви. Некоторые вещи из облачения о. Серафим передал через о. Василия Садовского. Кроме того, в разное время присланы были от него в благословение обители следующие иконы: 1) небольшой образ Казанский Божией Матери, 2) средней величины образ преподобного Сергия, Радонежского чудотворца, 3) образ прпп. Кирилла и Марии и 4) складни в серебряной ризе, с изображением Спасителя, Божией Матери, св. Иоанна Предтечи и некоторых других угодников Божиих. Все сии иконы сохраняются в обители до сего дня в Рождественской церкви.
Старица Устинья Ивановна повествует так (тетрадь № 1): «С моего поступления батюшка благословил мне послушание петь на клиросе и чтобы я твердо знала весь устав церковный, и его святыми молитвами я успела в этом. Пению учили нас всех Саровские иеромонахи о. Назарий и о. Корнилий. Параклис Божией Матери тоже они учили, и батюшка приказывал мне, чтобы у нас так же, как в Сарове, пели попеременно оба канона, а обиходной ноте учил нас священник о. Василий. Труды, нужды и скорби приводили меня в уныние, хотела уже выйти из обители. Вся в духе расстроенная, прихожу однажды к батюшке о. Серафиму и призналась откровенно, что у меня в мыслях. Он не соизволил нетерпению моему и сказал: "Никакой нет дороги тебе оставлять обитель, это твой единый путь. Если бы ты знала, матушка, какая раба Божия заводила то место: одежда ее была многошвейная, плат ветхий, а зеницы не пересыхали от слез; и доныне я стопы ее лобызаю. Ходи, матушка, на ее гроб каждый день и, поклонившись, говори: Госпожа наша и мать, прости меня и помолися о мне, как ты прощена от Господа, так и мне быть прощенной, и помяни меня у престола Божия"».
Старица Екатерина Егоровна (впоследствии монахиня Евдокия) говорит (тетрадь № 1), что начальница в Казанской общинке Ксения Михайловна назначила ее печь просфоры для Рождественской церкви. «Я пошла к батюшке просить на это его благословения, — повествует она. — Батюшка ответил мне: "Давно бы так, матушка! Я говорил Ксении Михайловне, что просфорня у меня готова". И начал мне петь громко на ухо тропарь Введению во храм Пресвятой Богородицы. "Так-то и ты, — продолжал батюшка, — прилепись всем сердцем к церкви Божией, служи ей с любовью, всеми своими силами, а для черных работ у нас много будет сестер". С тех пор и доныне молитвами батюшки прохожу я это послушание».
Все эти уставы и завещания о. Серафима свято исполняли начальницы и сестры Дивеевской общины. Уклонения же от них влекли за собою весьма неприятные последствия для обители. Так, мы знаем уже завещание о. Серафима, чтобы в созданном им храме Рождества Христова читалась всегда Псалтирь, по обычаю обители неусыпаемая, перед иконою Спасителя горела неугасимая свеча, а перед образом Матери Божией — лампада, и что, если это будет в точности исполняться, община не потерпит ни нужды, ни беды, и масло на эту потребность никогда не оскудеет. И точно, Ангел мира охранял обитель, пока соблюдалось это завещание, с особенной силой и условием данное. Но в один день церковница Ксения Васильевна, бывшая в послушании у Елены Васильевны Мантуровой, по благодати Божией и доныне пребывающая в живых, вылила, сколько было, последнее масло в лампаду, и откуда получить его более — не предвиделось. Это было во время богослужения. Когда все вышли из храма, она, приблизившись к иконе, увидела, что масло все выгорело и лампада потухла. С горестными чувствами она отошла от лампады и, вспомнив невольно завещание о. Серафима, подумала: «Если так несправедливыми оказались слова о. Серафима, потому что для лампады нет теперь ни масла, ни денег, то, может быть, и во всех других случаях не сбудутся его предсказания, исполнения которых мы, несомненно, ожидали». Тысячи сомнений волновали душу сестры, и вера в прозорливость старца начала оставлять ее. В столь неприятном расположении духа Ксения Васильевна, закрыв лицо руками, на несколько шагов отступила от иконы Спасителя. Вдруг слышит треск... Восклонив голову, она увидела, что лампада загорелась; подошла ближе к ней и заметила, что стакан лампады полон масла и на нем два серебряных рубля. В смятении духа она заперла церковь и спешила поведать дивное видение старице своей Елене Васильевне. На пути ее застигла одна сестра, с которой был крестьянин, искавший церковницу и что-то желавший передать ей. Крестьянин этот, увидевши Ксению Васильевну, спросил:
— Вы, матушка, здесь церковница?
—Я, — отвечала сестра Ксения. — А что тебе нужно?
— Да вот батюшка о. Серафим завещал вам о неугасимой лампаде, так я принес тебе 300 рублей ассигнациями денег на масло для лампады, чтобы она горела за упокой родителей моих.
При сем он назвал имена усопших родителей и подал деньги.
Сомнения сестры в прозорливости старца и в истинности его завещания тотчас рассеялись: она устыдилась их и поскорбела о своем неверии.
Впоследствии, когда в Дивееве выстроен был новый храм, церковь о. Серафима заперли, Псалтирь вынесли из нее, свеча и лампада не горели. Обитель после этого случая потерпела много искушений, и между ее подвижницами существует убеждение, что Господь попустил это за несохранение уставов о. Серафима. Отступление это было следствием вмешательства в управление Дивеевской обителью стороннего лица.
По построении Рождественских церквей в Дивееве о. Серафим занялся приобретением земли под будущий собор, о котором он столько предсказывал сиротам своим. Для этого он опять призвал своего верного послушника и друга, Михаила Васильевича Мантурова, и приказал ему вымерить и пометить землю, принадлежавшую в чрезполосном владении г-ну Жданову, недалеко от Казанской церкви. Затем дал поручение Елене Васильевне съездить к г-ну Жданову и купить у него эту землю за триста рублей, которые батюшка и передал ей. «Святой царь Давид, — сказал он Елене Васильевне, — когда восхотел соорудить храм Господу на горе Мории, то гумне Орны туне не принял, а заплатил цену; так и здесь. Царице Небесной угодно, чтобы место под собор было приобретено покупкою, а не туне его получить. Я бы мог выпросить земли, но это Ей не угодно! Поезжай в город Темников к хозяину этой земли Егору Ивановичу Жданову, отдай ему эти мои деньги и привези бумажный акт на землю!»
Елена Васильевна поехала в Темников со старицей Ульяной Григорьевной и отыскала там г-на Жданова, которому и передала желание батюшки о. Серафима. «Как?! — воскликнул он в удивлении, — вы хотите, чтобы я продал этот столь малый и единственно мне принадлежащий клок земли дивному Серафиму! Полноте, матушка, вы шутите, вероятно, берите даром!» Но выслушав все рассказанное Еленой Васильевной и знаменательные слова старца, Жданов, крайне удивленный, хотя и нехотя, но беспрекословно, не смея ослушаться, принял присланные ему деньги и выдал на землю купчую (записки о. Василия).
Тут произошло чудо. Сам Егор Иванович Жданов впоследствии лично рассказывал (игуменье Марии Ушаковой) следующее: в то время, после смерти родителей, у него осталась большая семья, так что он был принужден, как старший, выйти в отставку, чтобы воспитать всех и добыть им насущный кусок хлеба. Все дела были страшно запутаны, и пришлось переживать большую нужду и бедность. Как раз в это время приехала от батюшки Серафима Елена Васильевна Мантурова и насильно вручила триста рублей за землю. Непонятно, сверхъестественно начали с этих денег устраиваться дела его, и Бог помог всех устроить. Кто вышел в люди, кто женился, кого замуж выдали и т. д.
Когда Елена Васильевна возвратилась к о. Серафиму с купчей, то он пришел в неописанный восторг и, целуя бумагу, воскликнул: «Во, матушка, радость-то нам какая! Собор-то у нас какой будет, матушка! Собор-то какой! Диво!» И приказал батюшка списать с нее для него копию, а настоящую бумагу хранить бережно Елене Васильевне до ее смерти, а потом передать Михаилу Васильевичу. Предвидя все прозорливым оком, он умолял Михаила Васильевича всеми силами сберечь и сохранить эту землю для постройки собора, когда придет тому время. «На то она так и драгоценна, батюшка, что в то время нам крайне занадобится!» — сказал о. Серафим (записки о. Василия).
Чудны правдивые рассказы и свидетельства необыкновенно праведных и простых стариц дивеевских, так называемых сирот Серафимовых, с которыми сам великий старец беседовал просто, мудро, откровенно и любовно. Старица Прасковья Ивановна (впоследствии монахиня Серафима) повествует нам следующее (тетрадь № 6):
«Батюшка говорил мне: "У вас матушка-то первоначальница, мать Александра, больших и высоких лиц была! Я и поднесь ее стопы лобзаю! Вот она обитель заводила, а я ее возобновлю! Там будет лавра — Она почивает в мощах! Много ли их там, матушка?" Я молчала, недоумевая... Склонил батюшка головку, минутку спустя сказал твердым голосом: "Там? — Три". Потом опять спросил: "А что, матушка, много ли места-то от Казанской церкви, от самого алтаря ее, до мельницы?" "Да тут десятины три будет, батюшка, — ответила я, — но земля-то эта ведь чужая, только в серединке место ваше, что под собор купили, а кругом живут церковники, да хлеб засевают мирские". Он опять спросил: "А от соборного-то места, матушка, до мельницы далеко ли и хороша ли тут земля?" Я говорю: "Земля-то хороша, батюшка, да ведь она не наша!" А он будто и не слышит, говорит мне: "Ну вот, матушка, по правую-то сторону будет трапеза..." Я перебила его и опять говорю: "Батюшка, да место-то хотя тут и очень большое, и земля-то хороша, но ведь она засеяна мирскими!" Замолчал батюшка,, склонил голову, потом вдруг и сказал: "Надобно променять!"»
Впоследствии это сбылось, благодетели Дивеева и верные — слуги батюшки о. Серафима Михаил Васильевич Мантуров и Николай Александрович Мотовилов частью скупили чрезполосные владения и частью променяли их.
Великая старица Евдокия Ефремовна (монахиня Евпраксия) рассказывала (тетрадь № 1, рассказ 17), что однажды батюшка ей сказал: «Вот этот лес, что Горячев ключ-то называется, это наш лес будет, матушка (что и исполнилось в 1869 году)! Тут могут быть и пчелки у нас, потому что хороший приют тут будет, и вода близко, и всякий цвет! А воск-то занадобится нам, матушка, свечки Богу будем работать. А жители-то; жители-то, все вокруг нам служить будут, радость моя! И какая радость-то будет, но мы не доживем, и я не доживу, как собор-то у нас пятиглавый будет! Только и ты, матушка, не узришь, как это совершится! А будет-то он в средине двух церквей, против Казанской церкви, а тут напротив нее будут святые врата, и какая радость-то будет, какая радость-то будет! Казанскую церковь вам отдадут, а приходскую-то на селе поставят, где Полуешкин-то живет; и священнослужителей тут уже не будет, и пойдет ограда каменная вплоть до речки, и все наше будет! А на приходском кладбище трапеза будет и мост, с Пречистой-то туда так прямо и будут ходить, как у нас в Сарове. Во, что будет-то, матушка! Хоть ты и не доживешь, как собор-то совершится, а ведь какая радость-то тогда будет! Четверо мощей будут у нас, матушка! Вот какая радость-то будет, матушка! Какая великая радость-то будет! Среди лета запоют Пасху, радость моя! Приедет к нам Царь и вся Фамилия! Дивеево-то лавра будет, Вертьяново — город, а Арзамас — губерния! Станут все приходить к нам, матушка, запираться для отдыха-то будем; станут деньги давать, только берите; в оградку станут кидать, а нам уже не нужно, много своих тогда будет, матушка!» Другая старица Евдокия Трофимовна, впоследствии монахиня Евстолия, свидетельствует, как высоко ставил батюшка о. Серафим свой Дивеев, избранный Царицей Небесной Себе в четвертый жребий на земле. «Я пришла еще мирскою с товарищами получить лишь благословение батюшкино, — говорила старица, —а вместо того, увидав меня, о. Серафим приказал мне прямо бросить все и идти к его девушкам в Дивеев. Не полюбилось мне это ужасно, но, не смея ослушаться, пошла я, и так не понравился мне Дивбев, что ушла я к себе домой, не сказавшись. Через год некоторые собирались идти на богомолье в Киев, пошла и я с ними. Прежде мы зашли в Саров к батюшке Серафиму. Я полагала, что батюшка позабыл меня совсем за год-то. Напротив, тут же, благословляя, он узнал меня, сказав: "Ступай в Дивеев, нет тебе другого пути! У меня в Дивееве, матушка, и Киев, и Лавра, и Киновия"».
Это же о. Серафим говорил многим: «Кто в Дивееве у меня живет, не для чего ему никуда ходить, ни в Иерусалим, ни в Киев, пройди по канавке-то с четочками, прочти полтораста Богородицу, — тут у меня Иерусалим и Киев!»
Та же Евдокия Трофимовна рассказывала (тетрадь № 6, рассказ № 52), что однажды она работала с сестрою Ириной Семеновной у батюшки в пустынке, и он, любя ее очень, много пророчески говорил. «Вот, матушка, — начал о. Серафим, сев у источника, — скажу вам, придет время, у нас в обители все будет устроено; какой собор будет! Какая колокольня! А кельи и ограда будут каменные, и во всем будет у нас изобилие!» После этого о. Серафим вдруг заплакал и сказал: «Но тогда жизнь будет краткая. Ангелы едва будут успевать брать души. А кто в обители моей будет жить, всех не оставлю; кто даже помогать будет ей, и те муки будут избавлены! Канавка же будет вам стеною до небес, и когда придет Антихрист, не возможет он перейти ее; она за вас возопиет ко Господу и стеною до небес станет и не впустит его! А колокол-то Московский, который стоит на земле, около колокольни Ивана Великого, он сам придет к вам по воздуху и так загудит, что вы пробудитесь и вся вселенная услышит и удивится».
«Знаешь ли ты, матушка, где Мишенька-то (Мантуров) живет?» — спросил о. Серафим сестру Акулину Ивановну Малышеву (тетрадь № 6, рассказ 61). «Знаю, кормилец!» — ответила она. «Ну, вот, — продолжал старец, — мы его снесем на угол, а тут, где он теперь-то живет, против него будет собор! Видишь ли, вот эдак будет порядок, на четыре угла, Акулинушка, а собор-то у нас в середочках! А где мирское-то кладбище, знаешь, что ли, матушка?» «Знаю», — говорит она. «Так вот это-то самое место, матушка, будет у нас коренная трапеза; а это-то, что кривая у вас, гостей принимать будет! А мы, матушка, как собор-то состроим и балясы голубые у нас будут, так прямо из собора в трапезу-то и пойдем. Вот как будет у нас, Акулинушка!»
Ничего тогда в Дивееве не было, и удивлялась старица, о какой такой трапезе говорил батюшка, указывая как бы уже на имеющуюся, называя ее «кривою», но впоследствии иеромонах Иоасаф, выдававший себя за ученика Серафимова, выстроил в Дивееве трапезу, которая по поспешности постройки вышла кривая.
Протоиерей о. Василий Садовский говорит в своих записках (тетрадь № 6, рассказ 74), как он однажды посетил батюшку Серафима, который его спросил: «Как, батюшка, думаешь, хорош ли Саров?» «Как не хорош, батюшка, — ответил о. Василий, — чего же еще лучше!» «Во, во, батюшка! — воскликнул о. Серафим в восторге. — Ведь Саров-то только рукав, а Дивеево-то — целая шуба!» И до трех раз повторил это о. Серафим, а затем спросил: «А хорош ли собор-то у нас, батюшка?» «Хорош, батюшка», — ответил о. Василий. «Хорош, батюшка, как не хорош, очень хорош! — продолжал о. Серафим. — А я тебе говорю, что у нас в Дивееве еще лучше того собор будет! И в моем-то соборе у нас-то в Дивееве все иконы, какие только ни есть на всем свете и даже на Афоне, всех явлений Матери Божией, у меня-то в соборе все они, батюшка, будут!»
Но вот пришло время расстаться о. Серафиму с его любимым послушником и другом Михаилом Васильевичем Мантуровым. Началась польская война, и некий генерал Куприянов приехал в Саров испросить благословение о. Серафима на предстоящий поход. Он был очень богат, владел большими имениями и, познакомившись у о. Серафима с Михаилом Васильевичем, который, конечно, произвел сильное впечатление на генерала своей духовностью и самоотвержением, начал просить о. Серафима уступить ему на время похода Михаила Васильевича, а последнего умолял принять должность его главноуправляющего. Материальное положение Мантурова крайне тяготило его и в особенности жену, так что предложение Куприянова представилось как случай заработать деньги. Михаил Васильевич ответил Куприянову, что он ничего не может и никогда не делает без благословения батюшки. Не успел он сказать слово о. Серафиму, как старец сам произнес: «А тебя, радость моя, хотят просить у меня! Да, да; ну, что же делать, служил ты мне верно, жаль мне тебя, а отказать тоже нельзя, ведь он царю нужен. Поезжай, послужи, батюшка, человек он ратный, а мужички бедные брошены, совращены, и плохо жить им; так бросить их нельзя. Вот ты и займись ими, радость моя, обходясь кротко да хорошенько, они тебя полюбят, послушают, исправятся и возвратятся ко Христу! Для того-то больше я тебя и посылаю; ты и госпожу-то свою жену возьми с собою». Затем, обратясь к Анне Михайловне, батюшка сказал: «А ты, матушка, будь женою разумною, ведь он горяч, Мишенька-то, ты горячиться-то ему не давай, и чтобы он тебя слушался!»
Таким образом из святого послушания к святому старцу М. В. Мантуров отправился с женой в отдаленную губернию спасать заблуждающийся в расколе народ и управлять делами генерала Куприянова.
Елена Васильевна, по освящении Рождественских церквей поставленная о. Серафимом ризничей и церковницей их, продолжала свою строгую и святую жизнь. Она старалась исполнить все до наималейшего заповеданное ей о. Серафимом. Она безвыходно пребывала в церкви, читала по шести часов кряду Псалтирь, так как мало было грамотных сестер, и, понятно, поэтому ночевала в церкви, немного отдыхая на камне где-нибудь в сторонке на кирпичном полу. С нею чередовалась в чтении Псалтири послушница ее Ксения Васильевна, и когда наступала очередь Елены Васильевны, то она, боясь оставаться одна в церкви, бывало, клала у себя в ногах у аналоя Ксению, говоря ей: «Не спи, Ксеньюшка, Бога ради, а то я боюсь, уснешь ты, я одна и останусь!» «Не стану, матушка, не стану!» — отвечала ей Ксения, еще молодая, здоровая и засыпавшая очень быстро после дневного утомления. Увидя Ксению спящей, Елена Васильевна пугалась, начинала бранить ее и сердиться. «Ведь вот ты какая, — говорила Елена Васильевна, — как я тебя просила!» Боязнь возбуждалась в Елене Васильевне не без основания, так как враг человечества, не терпящий в людях добродетели, пугал ее. Так, раз она читала в церкви, а Ксения уснула, и вдруг с верхней паперти кто-то пустился бегом по лестнице, прямо в нижнюю дверь, ворвался в церковь, где она молилась, и грохнулся изо всей силы с таким шумом, громом и треском, что даже спящие сестры вскочили. Елена Васильевна помертвела и упала в обморок. Сестры кинулись к ней, еле привели бедную в чувство, а затем все-таки с ней сделался припадок. В другой раз Елена Васильевна лежала и дремала, а Ксения справляла свою череду. Когда же Ксения окончила, то, не желая ее будить, тихонько затушила свечу и прилегла возле Елены Васильевны. Была лунная ночь. Вдруг, проснувшись, Елена Васильевна видит, что кто-то вышел из алтаря, с расчесанными волосами на голове, и стал молиться у ее изголовья... «Видно, Ксения!» — подумала она, стараясь себя успокоить, но в это время слышит, что возле нее лежит Ксения, и вздохнула... Тогда Елена Васильевна вся затряслась с испуга. Видение притягивало ее взор, и луна освещала молящуюся фигуру у ее изголовья. Она хотела подняться, вскрикнуть, но не могла и замерла... Когда проснулась Ксения, никого не было, а несчастная Елена Васильевна лежала в обмороке. Однажды во время дневного чтения Псалтири Елена Васильевна увидала, как из пустого алтаря вышла девушка необыкновенной красоты с распущенными волосами, остановилась перед Царскими дверьми, помолилась неспешно и исчезла в боковую же дверь. Также днем была она раз одна в церкви, читала Псалтирь перед каким-то большим праздником, и услышала стук в запертую дверь церкви, повторившийся несколько раз. Полагая, что это стучится пришедшая ей на смену сестра, она отворила дверь и тут же упала, так как перед нею стоял кто-то в саване. Все это, часто повторявшееся, заставило Елену Васильевну нарочно сходить к батюшке Серафиму, рассказать ему и просить его указания, заступления и молитвы. Отец Серафим утешил, ободрил ее и навсегда запретил ей оставаться одной в церкви. С тех пор ничего подобного не являлось уже более.
Как предсказал о. Серафим Михаилу Васильевичу Мантурову, так и случилось все в продолжение его службы управляющим имением генерала Куприянова. Крестьяне были разорены дурными управителями, поэтому отличались грубостью, недоверчивостью, ожесточенностью и почти все были вовлечены в раскол. Помня завет и приказание батюшки, Михаил Васильевич стал обходиться с ними честно, терпеливо, ласково, снисходительно, вместе правдиво и мало-помалу приобрел такую любовь в них, что недоверие и жестокость исчезли, крестьяне начали стекаться к нему отовсюду, как дети к отцу, совершенно изменились и преобразились из нищих в самостоятельных крестьян. Местность этого имения была болотиста и подвержена злокачественной лихорадке; сам Михаил Васильевич еле остался жив, а народ умирал непрестанно. Он тотчас написал сестре Елене Васильевне, прося сообщить о. Серафиму о его болезни и испросить указания его, каким средством избавиться от лихорадки. Отец Серафим дал заповедь Михаилу Васильевичу никогда ничем не лечиться, ни к каким докторам не обращаться и не принимать никаких лекарств. Елена Васильевна точно исполнила приказание брата и, получив благословение батюшки, написала ему, что о. Серафим не приказал ничем лечиться, кроме как есть мякоть теплого хорошо испеченного хлеба. Михаил Васильевич был уже до того слаб, что еле мог с великим трудом прожевать кое-как маленький кусочек мякиша, который произвел сильнейшее слабительное действие, и тем кончилась болезнь. Мантуров, выздоровев, стал лечить таким же образом всех больных и вылечивал. Видя явное чудо, крестьяне решили бросить раскол и возвратиться в лоно своей Церкви.
К этому времени относится вторичное уже посещение отца Серафима Пелагеей Ивановной Серебренниковой, великой и блаженной рабой Божией, которую он направил для жительства в Дивеевскую обитель, поручая ей после своей смерти охранять сестер ее молитвами и направлять малодушных и заблуждающихся.
Пелагея Ивановна родилась в октябре месяце 1809 года в городе Арзамасе от купца Ивана Ивановича Сурина и жены его Прасковьи Ивановны, урожденной Бебешевой. Отец ее жил довольно богато, хорошо торговал, имел свой кожевенный завод и был человеком умным, добрым и благочестивым. Промысл Божий устроил так, что он вскоре умер, оставив жену и троих малолетних сирот — сыновей Андрея и Иоанна и дочь Пелагею. Затем жена его вскоре вышла вторично замуж за купца Алексея Никитича Королева, также вдовца, у которого после первой жены осталось шесть человек детей. Королев был человек суровый и строгий, он внес раздор в семью Суриных, так как дети его не полюбили детей Прасковьи Ивановны. Жизнь маленькой девочки Пелагеи сделалась невыносима в доме отчима, и неудивительно, что в ней родилось желание уйти от таких родных. Господь необыкновенно рано призвал ее к ее трудному подвигу. По рассказам матери ее, «с малолетнего еще возраста с дочкой ее Пелагеей приключилось что-то странное, будто заболела девочка и, пролежавши целые сутки в постели, встала не похожей сама на себя. Из редко умного ребенка вдруг сделалась она какою-то точно глупенькой. Уйдет, бывало, в сад, поднимет платьице, станет и завертится на одной ножке, точно пляшет. Уговаривали ее и срамили, даже и били, но ничто не помогало, так и бросили». Нельзя из этого рассказа матери не видеть, что Пелагея Ивановна с самых ранних лет обнаруживала в себе необыкновенное терпение и твердую волю. Она выросла стройной, высокой, красивой, и мать ее, как только минуло ей 16 лет, постаралась поскорее выдать замуж «дурочку». По старинному обычаю, пришел на смотрины невесты один мещанин г. Арзамаса Сергей Васильевич Серебренников со своей крестной матерью, человек молодой, но бедный и сирота, служивший приказчиком у купца Попова. По обыкновению сели за чай и привели невесту Пелагею Ивановну, наряженную в богатое платье. Взявши свою чашку, она, дабы оттолкнуть от себя жениха, не имея ни малейшего желания выходить замуж, стала дурить. Например, отхлебнет чаю из чашки да нарочно ложкой польет на каждый узорный цветок на платье; польет да и пальцем размажет. Видит мать, что дело плохо: заметят, что дурочка, да, пожалуй, и замуж не возьмут; самой остановить нельзя, еще будет заметнее, вот и научила она работницу: «Станешь, мол, чашку-то подавать, незаметно ущипни ты дуру-то, чтобы она не дурила». Работница в точности исполнила данное ей приказание, а Пелагея Ивановна нарочно и выдала свою мать. «Что это, — говорит, — маменька? Или уже вам больно жалко цветочков-то? Ведь не райские это цветы». Все это заметила крестная мать жениха и советовала ему, несмотря на богатство, не брать ее, глупенькую. Жених же, видевший ее притворство и думая, что родители в нем виноваты, все-таки решился жениться, и 23 мая 1828 года Пелагею Ивановну выдали замуж за Сергея Васильевича Серебренникова. Венчали их в Богословской церкви города Арзамаса. Вскоре после брака Пелагея Ивановна поехала с мужем и матерью в Саровскую пустынь. Отец Серафим ласково принял их и, благословив мать и мужа, отпустил их в гостиницу, а Пелагею Ивановну ввел в свою келью и долго-долго беседовал с нею. О чем они беседовали, это осталось тайной между ними. Между тем муж, ожидавший ее в гостинице, видя, что им пора ехать домой, а жены все нет как нет, потерял терпение и, рассерженный, пошел вместе с матерью разыскивать ее. Подходят они к Серафимовой келье и видят, что старец, выводя Пелагею Ивановну из своей кельи за руку, до земли поклонился ей и с просьбой сказал ей: «Иди, матушка, иди не медля в мою-то обитель, побереги моих сирот-то; многие тобою спасутся, и будешь ты свет миру. Ах, и позабыл было, — прибавил старец, — вот четки-то тебе, возьми ты, матушка, возьми». Когда Пелагея Ивановна удалилась, тогда о. Серафим обратился к свидетелям события и сказал: «Эта женщина будет великий светильник!» Муж Пелагеи Ивановны, услыхав столь странные речи старца, да вдобавок еще видя четки в руках жены своей, обратился с насмешкой к теще своей и говорит ей: «Хорош же Серафим! Вот так святой человек, нечего сказать! И где эта прозорливость его? И в уме ли он? На что это похоже? Девка она, что ль, что в Дивеево-то ее посылает, да и четки дал». Но тайная, продолжительная духовная беседа с дивным старцем имела решительное влияние на дальнейшую жизнь Пелагеи Ивановны. Вскоре подружилась она в Арзамасе с одной купчихой, по имени Параскева Ивановна, тоже подвизавшейся в подвиге юродства Христа ради, и под ее руководством научилась непрерывной молитве Иисусовой, которая начала в ней благодатно действовать и которая сделалась постоянным ее занятием на всю ее жизнь. Дома целые ночи она проводила в молитве. Одна старушка, бывшая сверстницей и подругой Пелагеи Ивановны в молодых летах, рассказывала, что в ночное, от всех сокрытое время Пелагея Ивановна почти целые ночи, стоя на коленях лицом к востоку, молилась в холодной стеклянной, к их дому пристроенной галерее. И это хорошо было известно старушке, потому что жила она напротив Серебренниковых. «Ну и судите сами, — прибавляла она в простоте сердца, — весело ли было ее мужу? Понятно, не нравилось. Эх, да что и говорить? Я ведь хорошо знаю весь путь-то ее; великая была она — раба Божия». С молитвенными подвигами она вскоре стала соединять и подвиг юродства Христа ради и как бы с каждым днем теряла более и более рассудок. Бывало, наденет на себя самое дорогое платье, шаль, а голову обернет какою-нибудь самой грязной тряпкой и пойдет или в церковь, или куда-нибудь на гулянье, где побольше собирается народу, чтобы ее все видели, судили и пересмеивали. И чем более пересуждали ее, тем более радовали ее душу, которая искренно пренебрегала и красотою телесного, и богатством земным, и счастьем семейным, и всеми благами мира сего. Но зато тем больнее и скорбнее приходилось мужу ее, не понимавшему великого пути жены. И просил, и уговаривал ее Сергей Васильевич, но она ко всему оставалась равнодушной. Когда родился у них первый сын Василий, то Пелагея Ивановна точно не рада была его рождению. Многие родственницы хвалили мальчика и говорили: «Какого хорошенького сынка дал вам Бог!» А она во всеуслышание и при муже отвечала: «Дал-то дал, да вот прошу, чтоб и взял. А то что шататься-то будет». Когда родился второй сын, то Пелагея Ивановна к нему отнеслась одинаково. С этого времени муж перестал щадить ее. Вскоре оба мальчика умерли, конечно, по молитве блаженной. Сергей Васильевич начал ее страшно бить, вследствие чего Пелагея Ивановна, несмотря на свою здоровую и крепкую натуру, видимо начала чахнуть и затем порешила во что бы то ни стало окончательно удалиться от мужа. Через два года родилась у Пелагеи Ивановны дочка, и как только Бог послал ее, блаженная, не глядя на нее, принесла дитятю в подоле своего платья к матери и, бросив на диван, сказала: «Ты отдавала, ты и нянчись теперь, я уже больше домой не приду!» Пелагея Ивановна начала ходить по улицам Арзамаса от церкви к церкви и все, что ни давали ей жалости ради или что ни попадало ей в руки, все уносила она с собой и раздавала нищим или ставила свечи в церкви Божией. Муж, бывало, поймает ее, бьет чем ни попало, поленом — так поленом, палкой — так палкой , запрет ее, морит голодом и холодом, а она не унимается и твердит одно: «Оставьте, меня Серафим испортил!» Не покоряясь мужу, она старалась уклониться от него, и выведенный из терпения Серебренников, обезумленный от гнева, переговорив с матерью ее, решился прибегнуть к страшной мере. Он притащил ее в полицию и попросил городничего высечь жену. В угождение матери и мужу городничий велел привязать ее к скамейке и так жестоко наказал, что даже мать содрогнулась и оцепенела от ужаса. «Клочьями висело тело ее, — рассказывала впоследствии мать. — Кровь залила всю комнату, а она, моя голубушка, хотя бы охнула. Я же сама так обезумела, что и не помню, как подняли мы ее и в крови и в клочьях привели домой. Уже и просили-то мы ее, и уговаривали-то, и ласками; молчит себе да и только». В следующую после этого ночь городничий, столько поусердствовавший, увидел во сне котел, наполненный страшным огнем, и услышал чей-то неизвестный голос, который говорил ему, что этот котел приготовлен для него за столь жестокое истязание избранной рабы Христовой. Городничий в ужасе проснулся от этого страшного видения, рассказал о нем и запретил по всему вверенному ему городу не только обижать, но и трогать эту безумную, или, как говорили в городе, испорченную женщину. Так как все это не помогло, то Серебренников начал верить, что жена его испорчена, и потому поехал ее лечить в Троице-Сергиеву лавру. Во время этой поездки произошла внезапная перемена с Пелагеей Ивановной: она сделалась кроткой, тихой и умной. Муж ее не помнил себя от радости и послушал ее доброго совета: вручил ей деньги, все прочее и одну отпустил ее домой, а сам отправился в другое место, по весьма важному и неотлагательному делу. Поспешив с делом, он, горя нетерпением увидать выздоровевшую жену, возвращался домой, но каков был его ужас и гнев, когда он узнал, что Пелагея Ивановна все до малейшей полушки и до последней вещи раздала Бог знает кому и ведет себя хуже прежнего, что, возвратясь в город какою-то нищею, все старалась раздать и вынести из дома, что только могла. Тогда обезумевший Сергей Васильевич заказал для жены, как для дикого зверя, железную цепь с таким же железным кольцом и сам своими руками заковал в нее Пелагею Ивановну, и приковал к стене, и издевался над нею, как ему хотелось. Иногда несчастная женщина, оборвавши цепь, вырывалась из своего дома и, гремя цепью, полураздетая, бегала по улицам города, наводя на всех ужас. Каждый боялся приютить ее или помочь как-нибудь, обогреть или накормить, или защитить от гонений мужа... И вот несчастная снова попадала в свою неволю и должна была терпеть новые и более тяжкие мученья. «Ведь безумною-то я хотя и стала, — говорила она сама впоследствии, — да зато много и страдала. Сергушка-то (муж) во мне все ума искал да мои ребра ломал; ума-то не сыскал, а ребра-то все поломал». Действительно, одна благодать Божия подкрепляла ее, как свыше предназначенную избранницу Божию, и давала ей силу переносить все то, что с нею тогда делали. Раз, сорвавшись с цепи, она в страшную зимнюю стужу, полунагая, приютилась на паперти одной церкви, называемой Напольной, в приготовленном по случаю эпидемии гробе для умершего солдата, и здесь, полуокоченелая, ждала себе смерти. Завидя церковного сторожа, она бросилась к нему, моля о помощи, и так напугала его, что тот в ужасе от этого привидения забил страшный набат и встревожил весь город. После этого Серебренников совершенно отрекся от своей жены, выгнал ее вон из дома, притащил к матери и вручил Пелагею Ивановну родителям. В семье отчима все ненавидели ее, особенно меньшая дочь Королева — Евдокия, которая вымещала на ней все свои домашние неудачи и всю свою злобу. Евдокия вообразила себе, что ее не берут замуж именно потому, что опасаются, как бы она не сошла с ума, подобно Пелагее Ивановне, и решилась погубить ее. Она подговорила одного злодея, хорошо умевшего стрелять, убить ее в то время, когда она будет бегать за городом и юродствовать. Несчастный согласился и действительно выстрелил, но дал промах. Тогда Пелагея Ивановна, оставшись целой и невредимой, предрекла ему, что он не в нее стрелял, а в самого себя. И что же? — через несколько месяцев предсказание ее сбылось в точности: он застрелился. Мать Пелагеи Ивановны решилась отправить ее с богомольцами по святым местам, в надежде, не исцелится ли она. Прежде всего «дурочку» повели в Задонск к святителю Тихону и затем в Воронеж к святителю Митрофану. Прибыв в Воронеж, арзамасские богомольцы пошли с Пелагеей Ивановной к преосвященному Антонию, столь известному в то время святостью жизни своей и даром прозорливости.
В счастливые первые тридцать лет XIX столетия в России еще были светильники и великие рабы Божий, которые, может быть, своими молитвами и спасли отечество в тяжелые годины нашествия двунадесят язык и западных веяний. К ним должен быть причислен и преосвященный Антоний, уроженец Полтавской губернии, жизнеописание которого хотя и не относится к летописи Дивеевского монастыря, но мы приводим краткие сведения о нем, потому что о. Серафим его особенно почитал, и лица, близкие Дивеевской обители, обращались за духовной помощью к нему после смерти старца о. Серафима.
Отец преосвященного Антония был священником. Родившись 29 октября 1773 года» преосвященный Антоний был назван при крещении Авраамием. Еще в младенчестве в нем обнаружилась особенная любовь к Божьему храму, он старался не пропускать ни одного богослужения и не ленился вставать рано. В школе он отличался тихим нравом, смирением, за что, без сомнения, и получил фамилию «Смирницкий». Таким же он был и в Киевской академии, и монахом в лавре, куда и постригся в 1797 году. Он исправлял множество должностей в лавре, и в 18o8 году иеромонах Антоний назначен был начальником лаврской типографии. Почти семь лет он проходил эту трудную должность с ревностью и пользой для св. лавры. В 1814 году Антоний был сделан начальником Антониевых ближних пещер, и для его боголюбивой души ничего не было желаннее, как ежедневно лобызать и охранять святые мощи угодников. Но промысел Божий не дал ему долго наслаждаться молитвой и покоем здесь. В следующем году его назначили наместником Киево-Печерской лавры, и он был редким начальником для иноков, вел их просто, духовно, молясь за каждого, руководя ими по Божиему указанию, и тогда уже было заметно, что Господь даровал ему дар прозорливости. С приезжими всех званий и сословий он был всегда ласков, добр, и, несомненно, Антоний имел дар привлекать к себе сердца всех. Особенно он был сострадателен к бедным, которым раздавал почти все, что имел. В сентябре 1816 года посетил Киев император Александр I и однажды в полночь прибыл в лавру, чтобы свидеться со схимонахом Вассианом. Беседуя наедине со старцем, Государь старался узнать о других подвижниках лавры. Говорят, Вассиан прежде всего указал на наместника лавры, который был его духовным сыном. Сближение Антония с Императором повело к награждению его наперсным крестом в 12 тысяч, затем к производству в архимандрита и впоследствии во епископа. Вскоре он получил и откровение свыше. Вот как сам преосвященный Антоний рассказывал об этом: «Отслужив утреню, пришел я в келью в лавре и начал читать книгу. В 8 или 9 часов утра отворилась ко мне дверь, и взошла великолепно убранная в бриллиантах царица и подошла ко мне. Я принужден был встать с кресла, а она, посмотрев на меня, сказала мне: "Отец Антоний! Идите за мною". Мы вышли из ворот на улицу. Вдруг подъезжает в четыре лошади карета, и мы сели. Ехали по полю и большой дороге. Подъезжаем мы к церкви, вошли, стали против аналоя, и царица приказала священнику меня венчать. Она взяла меня за руку и водила вокруг аналоя. Затем вышли из церкви, сели в карету и приехали опять в лавру, прямо в наместнический дом, где нас встретили министры, генералы и поздравляли. Потом пошла царица в другую залу и мне приказала следовать за нею. Взошед в оную, увидали мы держимую фрейлинами большую вощанку во всю залу, которая ветха и совсем худая. Она, подошедши к ней, сказала мне: "Видишь, что она худая, так следует тебе оную исправить заново". По выходе оттуда села в карету, уехала, а я остался по-прежнему в лавре. Когда очнулся в своей келье, вздумал пойти к своему духовнику отцу Вассиану и рассказал ему, какое со мною случилось происшествие, и он мне на оное сказал: "Это к тебе приходила Царица Небесная, а что повенчан ты с Нею браком, то значит — благословение на тебе Божие и будешь ты архиереем, то есть владыкой, и дана будет тебе худая епархия, которую ты должен исправить непременно, что означала большая ветхая вощанка"». Это было за полгода до назначения его во епископа. В конце 1828 года умер Воронежский епископ Епифаний, и в следующем году Антоний занял эту кафедру. Воронежская епархия была тогда не то, что теперь; она заключала в себе всю область земли Донской. Довольно невыгодное впечатление произвела Воронежская епархия на самого преосвященного Антония, и пришлось ему много работать. Во время холеры 1831 года преосвященный Антоний выказал свои административные способности. Затем при нем в 1832 году совершилось открытие мощей святителя Митрофана. Воронежская епархия возродилась при Антонии, и вся Россия приезжала поклониться мощам святителя Митрофана, а также укрепиться духовно в беседе с преосвященным Антонием. Над больными он совершал исцеления, запрещая об этом рассказывать, и многие убеждались в его прозорливости.
Владыка Антоний ласково принял Пелагею Ивановну с богомолками, благословил всех, а к блаженной обратился со следующими словами: «А ты, раба Божия, останься». Три часа беседовал он с ней наедине. Бывшие тогда спутницы Пелагеи Ивановны разобиделись, что преосвященный занялся «дурочкою», а не ими. Прозорливый Владыка узнал их мысли и, провожая Пелагею Ивановну, сказал ей: «Ну, уже ничего не могу говорить тебе более. Если Серафим начал твой путь, то он же и докончит». Затем, обратившись к ее спутницам, гордившимся, что они в состоянии сделать ему пожертвование, он сказал: «Не земного богатства ищу я, а душевного». И всех отпустил с миром. Наконец, увидев, что и святые угодники как бы не помогают Пелагее Ивановне, и услышав, что преосвященный Антоний упомянул о старце Серафиме, измученная мать Пелагеи Ивановны решилась еще раз сама съездить в Саровскую пустынь. Прасковья Ивановна стала жаловаться о. Серафиму: «Вот, батюшка, дочь-то моя, с которой мы были у тебя, замужняя-то, с ума сошла; то и то делает; и ничем не унимается; куда-куда мы ни возили ее, совсем отбилась от рук, так что на цепь посадили...» «Как это можно?! — воскликнул старец. — Как это могли вы?! Пустите, пустите, пусть она на воле ходит, а не то — будете вы страшно Господом наказаны за нее, оставьте, не трогайте ее, оставьте!» Напуганная мать стала было оправдываться. «Ведь у нас вон девчонки, замуж тоже хотят; ну, зазорно им с дурою-то. Ведь и ничем-то ее не уломаешь, не слушает. А больно сильна, без цепи-то держать, с нею и не сладишь. Возьмет это, да с цепью-то по всему городу и бегает, срам да и только». И невольно рассмеялся о. Серафим, услышав, по-видимому, столь справедливые и резонные оправдания матери, и сказал: «На такой путь Господь и не призывает малосильных, матушка; избирает на такой подвиг мужественных и сильных телом и духом. А на цепи не держите ее и не могите, а не то Господь грозно за нее с вас взыщет». Благодаря этим словам великого старца домашние хотя несколько улучшили жизнь Пелагеи Ивановны: не держали более на цепи и дозволяли выходить из дому. Получив свободу, она почти постоянно по ночам находилась на паперти церкви. Здесь видали ее, как она по целым ночам молилась Богу под открытым небом, с воздетыми горе руками, со многими воздыханиями и слезами. А днем она юродствовала, бегала по улицам города, безобразно кричала и всячески безумствовала, покрытая лохмотьями, голодная и холодная. Так провела она четыре года до переезда в Дивеевский монастырь.
Заметили ошибку в тексте? Выделите её мышкой и нажмите Ctrl+Enter