ВОСКРЕСЕНИЕ Иисуса Христа — величайший акт в земной жизни Спасителя мира, славное завершение Его земного служения, — акт окончательной победы жизни над смертью, имеющий поэтому неизмеримое значение в истории человечества, как освобождение его от уз смерти. Все христианство, в сущности, покоится на акте Воскресения, так что, по слову ап. Павла, «если Христос не воскрес, то и проповедь наша тщетна, тщетна и вера наша» (1 Кор. 15, 14). Вот почему враги христианства все свои усилия всегда направляли и направляют именно против достоверности Воскр. Христова. Начиная от Цельса, опровергнутого Оригеном, до деистов ХVIII в. и рационалистов XIX века, красною нитью проходит желание ниспровергнуть этот краеугольный камень всего здания христианства, хотя самое разнообразие аргументов неверия изобличает их полную несостоятельность.
С фактом Воскр. Христова связывается много различных вопросов — из области философии, истории и критики. Философский вопрос собственно имеет общий характер и касается общей возможности и достоверности чудес, и его нет надобности подробно рассматривать здесь. Все чудеса сверхъестественны по самой своей сущности, и если они невозможны для природы, когда она мыслиться как нечто само-замкнутое и раз навсегда законченное бытие, чуждое всякого внешнего влияния, то вполне возможны для нее, если она мыслится лишь как склад вещества и сил, находящихся в распоряжении высшего Разума. Значит, отрицание возможности чудес делается логически возможным лишь в том случае, если мысль становится на точку зрения одной из двух совершенно равноправных даже пред чистым разумом теорий, и так как спор между ними никогда не может быть удовлетворительно разрешен собственными силами ограниченного мышления, то, значит, при рассмотрении события, чудесного по самой своей сущности, мы вправе остановиться на том воззрении, которое признает возможность чудесного. Поэтому, минуя философский вопрос, обратимся к рассмотрению других вопросов, которые касаются уже прямо самого факта и дают нам возможность удостовериться, насколько прочны те данные, на которых основывается факт Воскр. Христова, как величайшего из событий в истории человечества.
Вопрос об исторической достоверности факта Воскресения Христова можно обсуждать или с субъективной, или с объективной стороны. Ученики и их приближенные или верили, или не верили, что Христос воскрес. Если они не верили, то значит все это дело есть простой вымысел, и нам оставалось бы только удивляться, как этот безприменно дерзкий вымысел нашел себе веру у беспримерно — глупых людей. Такова первая теория, которую неверие выдвигало против достоверности Воскр. Христова (теория Реймаруса). К счастью, она так узкоумна и обнаруживает такую ограниченность, что даже нет надобности долго останавливаться на ее опровержении. Предполагать, как это делает излагаемая теория, что известные лица, согласившись между собою распространять заведомую ложь, могли в течение всей жизни составлять общество преднамеренных лицемеров — смело, без улыбки смотря друг другу в лицо и не срывая с себя маски, могли проповедовать добродетель или жить добродетельно, имея в то же время пятно лжи на своей совести, могли наконец услаждать себя надеждой, и притом большинство из них пред лицом самой смерти, соединиться с Христом и разделить с Ним славу Его Царства, будучи в то же время уверены, что он в действительности истлел в гробу, — предполагать все это, значит, принимать такие положения, с которыми связываются неразрешимые психологические невозможности, так что и обсуждать подобного рода теорию — значило бы напрасно тратить время на доказательство нелепости того, что само по себе нелепо до самоочевидности. Если критика допускается в эту область исследования, то она непременно должна исходить из предположения честности свидетелей рассматриваемого события; без этого предположения сама история перестает быть доступной для разума, и всякое исследование ее становится бесполезным.
Итак, мы исходим из того положения, что первые свидетели рассматриваемого события верили, что Христос воскрес из мертвых. В этой вере они были, безусловно, искренни и были столь же убеждены, что Христос воскрес, сколько и в том, что они сами жили и проповедовали во имя Его. Но искренность верования еще не есть доказательство действительности принимаемого на веру предмета. Возможность ошибки здесь почти беспредельна, и искренняя вера в фикцию такая же обычная вещь, как и искренняя вера в факты. Искренность в этом случае обеспечивает честность характера верующего человека, но не реальность принимаемого на веру предмета. Новейший рационализм вполне принимает истину и реальность веры апостолов, которая отличалась слишком живым историческим смыслом, чтобы можно было сомневаться в ней. Даже Баур, родоначальник тюбингенской школы, полагал, что Церковь необъяснима без веры в Воскресение, и эта именно вера только и дала христианству прочный базис для успешного развития. Но он в то же время старается ослабить это, утверждая, что то, в разъяснении чего собственно нуждается история, есть-де не столько действительность Воскр., сколько самая вера в то, что оно было действительно. Как эта вера сделалась реальною, посредством ли объективного чуда, или субъективно-психологического процесса, это имеет-де уже второстепенную важность; важнее всего то, что Воскр. сделалось фактом для сознания апостолов и имело для них всю реальность исторического события.
Но это положение родоначальника новейшего рационализма, как нетрудно видеть, совсем ненаучно и не может иметь решающего значения в рассматриваемом вопросе. Оно одинаково не в состоянии удовлетворить ни требований исторической науки, ни требований христианской веры; та и другая одинаково добиваются истины самого предмета и могут быть удовлетворены не иначе, как став лицом к лицу с ним. Наука не может быть уверенною в том, что она знает Христа или христианство, пока не удостоверится в том, воскрес Он, или нет; и если Он не воскрес, то посредством какого психологического процесса столь многие несомненно честные и искренние люди пришли к вере, что Он воскрес, и настолько уверились в этом, что в состоянии были склонить к такой же вере и весь цивилизованный мир. Вера в свою очередь никогда не может удовлетвориться теорией, оставляющей в неуверенности, есть ли самый возвышенный предмет ее — объективная реальность, или только плод известного психологического процесса (а это лишь мягкая форма для выражения бредней или самообмана слишком легковерного и мечтательного ума). Она неизбежно задает вопрос, что есть то, во что она верит, — действительность, или просто воображение? Субъективное исследование, таким образом, по необходимости переходит в объективное, причем в действительности они и не разлучны между собою, когда дело рассматривается по существу. А в своей объективной форме вопрос принимает такую постановку: совершилось ли Воскр. Христа, или не совершилось? Есть ли это исторический факт, или нет? На такой поставленный вопрос возможны три ответа: или 1) Христос не умирал на кресте, а только впал в обморок, и потом, очнувшись в гробе, вышел из него и являлся Своим ученикам в своем прежнем телесном виде, или 2) Он умер и не воскрес, или же 3) Он действительно умер и действительно воскрес. Эти положения мы и подвергнем обсуждению в их последовательном порядке.
Первая теория предполагает, что Иисус Христос совсем не умирал на кресте, а только от изнеможения впал в обморок, и, очнувшись в гробу, вышел из него и явился ученикам, которые и стали смотреть на Него как на воскресшего из мертвых (Теория Павлюса и др.). Как ни странным это может показаться, но эта теория и доселе имеет своих сторонников и защитников и по всей вероятности будет иметь их и впредь, пока будут существовать люди, желающие так или иначе устранить из истории чудесность великого события. Она существует в двух формах — более или менее грубой. По одной из них, Иисус Христос Сам намеренно притворился умершим, чтобы придать Своему явлению вид Воскр.; а по другой — с Ним действительно произошел обморок, как результат истощений и страданий, и Он опять пришел в чувство под влиянием прохладной атмосферы гробницы и возбуждающего запаха благовонных мастей. Но едва ли еще можно придумать предположение, которое могло бы быть более праздным, нелепым и невозможным. Оно встречается даже с физической стороны с такими затруднениями, который непреоборимы по мнению даже такого критика, как Штраус. В самом деле, предполагать, чтобы человек изможденный, израненный, полумертвый, до крайности нуждающийся в нежном уходе и покое, в особой укрепляющей пище, человек с прободанными ногами и ребрами, истекающий кровью во всех своих членах, пронзённый копьем в самое сердце (на что указывает истечение крови и воды), в состоянии был незаметно выбраться из гроба, обмануть бдительность и беспощадную злобу своих врагов, предстать пред своими пораженными унынием и рассеявшимися последователями в качестве победителя над смертью и гробом, — все это требует допущения такого рода невозможностей и нелепостей, которые были бы просто смешны, если бы вместе с тем не были глубоко кощунственны. Появление такого полумертвеца невольно поразило бы ужасом всех тех, кому он явился бы, и рассеяло бы в них и ту малую долю веры и надежды, какая еще могла бы оставаться у них. И если затем полумертвый Иисус вскоре после того и действительно умер, постепенно угасая на глазах тех самых учеников, которым Он являлся и которые возлагали на Него столько надежд, то после Себя Он неизбежно оставил бы одно только убеждение, что напрасны были все надежды на Него как на Мессию Израилева, так как Он нисколько не оправдал их, подвергшись самой ужасной, позорной и жалкой смерти, от которой Его не избавило и случайное спасение от распятия. Ясно, что думать, будто из такого именно жалкого источника могла возникнуть славная вера в Воскресение Христово, значит совсем не уважать законов логики и признавать возможною чистую невозможность.
Сознавая невозможность удержаться на этой почве, другая рационалистическая теория утверждает, что Христос действительно умер и — не воскрес. Эта теория во всем случае отличается большею простотой и определенностью, и она, можно сказать, обосновывается на двух положениях: во-первых, что история не может вообще признавать чудес и должна смотреть на события, подлежащие ее изложению и объяснению, как на естественные, совершающиеся по известным, или предполагаемым законам, и во-вторых — что данные в рассматриваемом случае совершенно недостаточны, повествования разноречивы, свидетельства спутаны, неясны и часто разногласны между собою. Что касается первого положения, то, как уже замечено было выше, нет надобности подвергать его обсуждению здесь; решение его всецело зависит от общего мировоззрения историка касательно того, признает ли он чудеса возможными, или невозможными. Это выходит уже за пределы исторического исследования. Лучшая история та, которая свободна от догматических предположений, которая не определяет наперед, что должно быть или чего не должно быть, а просто исследует и объясняет то, что было или что есть. Что касается второго положения, то оно будет рассмотрено после, а теперь мы просто заметим, что при всех кажущихся разногласиях в одном пункте, однако, господствуете полное и совершенное согласие, именно в действительности и искренности веры в Воскр. Христово. Ни один новейший критик не дерзает подвергать сомнению этого последнего факта, и никто не сомневается в том, что без него была бы невозможна и сама история христианства. Но теперь возникает вопрос: как же объяснить происхождение этой веры? При помощи какого душевного или психологического процесса она произошла? Проблема эта весьма сложна, а при своей сложности и весьма деликатна. Тут дело идет о самом первоначальном возникновении этого верования, — о том, как сначала могла возникнуть и держаться столь необычная мысль, что Христос воскрес или мог воскреснуть. Затем, является и еще вопрос, почему такая мысль не осталась частным достоянием отдельных лиц, а получила всеобщее распространение, — не осталась предметом веры какого-нибудь одного, крайне возбужденного или легковерного лица, а увлекла многих совершенно трезвых и даже сомневавшихся людей? Каким образом она могла оказывать на этих людей столь огромное влияние, что они, благодаря ей именно преображались во всей своей жизни и во всем своем миросозерцании? Почему, наконец, эта вера первоначально укоренилась и процветала в самом центре христианства, в том самом месте и в том самом городе, где именно умер Христос и где поэтому были все данные на лицо для изобличения ее неосновательности? Эти и многие другие изложения так трудны для разрешения и возбуждают столько непреоборимых затруднений для излагаемой теорий, что Баур счел за лучшее ограничиться неясным изложением дела, за что впоследствии и навлек на себя укор со стороны Штрауса, желавшая одним ударом острого отрицания рассечь Гордиев узел всех этих затруднений. Позднейшие исследователи не могли ограничиться такою неопределенностью. Событие, которое происходит в силу какого-то необъясненного или необъяснимого процесса, для истории есть почти то же, что чудо, и поэтому рационализм, отрицающий чудеса, не мог чувствовать себя удовлетворенным в научном смысле, пока ему не удалось открыть или изложить тот самый психологический процесс, посредством которого стала возможною и действительно произошла реальная вера в нереальное событие. Очевидно, главный вопрос заключается именно в этом. Принимая честность свидетелей и действительность их веры, история нуждается в разрешении именно вопроса, как при предположении, что Христос умер и не воскрес, эти свидетели пришли к вере в нечто несовершившееся? И как эта вера получила столь непреодолимую власть над ними, а чрез них и над всею церковью, над всем цивилизованным миром? Эту громадную проблему рационализм пытался разрешить при помощи двух различных, хотя и близких между собою теорий, — теорий, из которых каждая имеет своих горячих приверженцев, полагающих, что они в состоянии при помощи их разрешить всю трудность великого вопроса.
2. Первыми вестницами о Воскресении Господа Иисуса Хруста были жены мироносицы. В ужасе провели они предшествующую ночь, и, очевидно, не сомкнув глаз, на другой день ранним утром отправились к месту погребения, чтобы воздать почившему Учителю последнюю дань любви и благоговения. В полном унынии шли они в сад благочестивого Иосифа Аримафейского и, уже приближаясь к саду, вдруг опечалились еще больше, когда вспомнили, что гроб был завален весьма большим камнем, отвалить который им будет не под силу. При этом они забыли и еще об одном обстоятельстве, что гроб, кроме того, был и запечатан. Из-за пурпурных гор Галаадских уже забрезжилось утро, и дневное светило своими золотистыми лучами скоро разгонит висевшую над садом ночную мглу; но темно и мрачно было на сердце благоговейных жен. Их Солнце правды закатилось навсегда и никогда уже они не увидят Его всеозаряющего лица, не услышат Его всеоживляющих речей. Гроб, как ненасытная пасть, пожирающая все живое на земле, поглотил и Его, и Он также предался тлению. С такими или подобными глубокогрустными и тяжелыми думами подошли они к самому гробу и вдруг — в крайнем недоумении и испуге — видят нечто совершенно неожиданное и необычайное: камень от гроба отвален! В волнении заглядывают они в самую гробницу и видят блистательного юношу, который, заметив их испуг, говорит им: «не ужасайтесь! Иисуса ищете Назарянина, распятого; Он воскрес; Его нет здесь. Вот место, где Он был положен», и затем повелевает им идти и сообщить ученикам обо всем виденном и слышанном ими. Все это поразило их такою неожиданностью, что они в ужасе бросились бежать от гроба и даже сначала никому ничего не сказали, «потому что боялись». Только одна Мария Магдалина, избавленная когда-то божественным Учителем от тягчайшего недуга беснования и более других преданная и благодарная Ему, не утерпела, чтобы не побывать еще у гроба и лучше удостовериться, что именно случилось там. Но и она не могла сразу воспринять своею мыслью весть о воскресении, и убедившись в том, что гроб действительно пуст, омрачилась от скорбной мысли, что по злобе врагов она лишена теперь далее и последней возможности оказать дань любви и благоговения своему возлюбленному Учителю чрез помазание Его тела благовонными маслами. Сердце в ней охвачено было непреодолимою скорбью, и она в изнеможении остановилась у гроба и горько заплакала. Но вот позади слышит она шорох приближающихся шагов. Невольно обращает она в эту сторону свой заплаканный взор и видит пред собой человека — кого же, как не садовника? — мелькнуло у нее в голове, и она даже обратилась к нему с вопросом, не разъяснит ли он ей причины странного исчезновения тела ее Учителя. «Мария!» — раздался вдруг тот знакомый ей, властный голос, который увлекал сердца тысяч людей. Изумленная женщина быстро вперяет свой отуманенный взор, и из груди ее вырвался восторженно-радостный крик: «мой Господь и Учитель»! Это было первое явление Христа по воскресении, и обрадованная Мария, получив наставление от Него, побежала в город и возвестила недоумевавшим ученикам, что воистину Христос воскрес.
Вот в каких чертах евангелисты излагают историю первых известий о Воскр. Иисуса Христа. Все здесь просто и дышит искренностью, которая воспринимается, так сказать, естественным чувством правды. Но рационализм, в болезненном сомнении и отрицании помрачив в себе это чувство, постарался на основании этой именно глубоко искренней исторической сцены построить свою наиболее излюбленную теорию, которая думает объяснить все это простой иллюзией, простым видением или призраком, созданным будто бы расстроенным воображением женщин! Такова именно визионерная теория, главным представителем которой выступил Ренан, а отчасти — в видоизмененной форме — и Штраус в его позднейшей «Новой жизни Иисуса». Чтобы придать правдоподобность своей теории, Ренан разукрасил ее всеми блестками и красками своей богатой фантазии, наговорил много красивых фраз в роде той, что «герои не умирают» (в воображении своих поклонников) и что в решительные моменты истории «случайное дуновение ветерка, неожиданный скрип, раскрытая окна или внезапный шорох могут на целые века устанавливать верование народов». Минуя эти красоты стилистики, мы обратим внимание на сущность теории и посмотрим, в состоянии ли она разрешить великую проблему.
И тут сразу бросается в глаза ее основной и существенный недостаток — именно искусственное построение психологической гипотезы на совершенно необоснованной почве. Вся история Воскресения Христа и Его явлений есть-де продукт субъективной настроенности учеников, которые не могли примириться с мыслью, чтобы их великий Учитель, общепризнанный при входе в Иерусалим Царь-Мессия и Сын Давидов, так бесславно и бесследно погиб на позорном древе; поэтому-де они находились в страшно-напряженном ожидании Его Воскр., а при таком настроении достаточно было одного пустого слова, что Христос воскрес, чтобы это слово принято было всеми на веру, восторженность которой и создавала всевозможные видения и иллюзии. Но в том то и дело, что, по историческому свидетельству евангелистов, ученики находились совсем в ином настроений. Их восторженная вера в невозможность смерти для их Учителя есть лишь измышление теоретиков, не справляющихся с действительными фактами. На самом деле ученики после крестной смерти Христа были в таком угнетенном, можно сказать — отчаянном состоянии духа, что субъективные видения были как раз наименее возможной для них вещью. И это состояние настолько овладело ими, что они перестали и думать о возможности В., а когда разнеслась весть об этом, то, как единогласно свидетельствуют все евангелисты, решительно отказывались верить ей. Евангелист Матвей прямо говорит, что при явлении Христа одиннадцати ученикам в Галилее «некоторые усомнились» (Мате. 28, 17). Марк рассказывает, что когда ученики услышали от Марии Магдалины весть, что Учитель их жив, и она сама видела Его, то они «не поверили» (Марк. 16, 11). Ев. Лука говорить, что рассказы жен-мироносиц о бывшем им видении у гроба и о Воскр. Христа «показались им пустыми словами» (Лук. 24, 11). Наконец, Иоанн дает доказательство того, в каком недоверчивом настроении находились в это время ученики, на примере ап. Фомы, который решительно отказался поверить даже свидетельству всего круга своих собратов-апостолов, заявив, что он тогда только поверит, когда сам осязательно удостоверится в этом (Иоан. 20, 24—29). Сами жены-мироносицы отправились ко гробу вовсе не с надеждой на Воскресение: они шли к своему Учителю как к мертвецу и хотели помазать благовониями Его тело, чтобы тем самым достойно закончить Его погребение. Затем и при явлениях Христа ученикам, последние отнюдь не сразу и всецело признавали в Нем своего Учителя: они относились к этим явлениям недоверчиво, полускептически, со страхом, и только уже, при невозможности сомневаться в очевидности явления живого Христа, их недоумения уступали место самой восторженной вере. По теорий Ренана — восторженная вера создавала видения; а в действительности было как раз наоборот: вера являлась только уже после видений, когда сомнения рассеивались перед осязательною действительностью. Во время некоторых явлений ученики настолько сомневались в их объективности, что склонны были видеть в них — дух или призрак, т. е. стояли сначала на той самой точке зрения, которую выдвигает теория Ренана, и если они затем оставили эту точку зрения, то значить у них были вполне достаточные основания для того, и, во всяком случае, они далеко не были теми полоумновосторженными людьми, которые только и ожидали какого-нибудь слуха, чтобы ухватиться за него и на нем укрепить свою восторженную веру в Воскр. Очевидно, теория исходит из ложного исторического предположения, строит ложную психологическую гипотезу и делает из нее ложный вывод.
Но затем эта теория оставляет без объяснения наиболее характеристическую сторону в этой вере — именно ее замечательную и совершенно беспримерную форму. Самая идея этой веры, безусловно, единственная в своем роде, и в истории мысли и верований нет ничего ей подобного. Многие общества людей оказывались в таком же положении, в каком находились и апостолы, и в среде их создавались любопытные мифы; но все эти мифы имеют однообразный характер и воплощают в себе идеи, радикально непохожие на ту, что воплощена в истории Воскресения Христова. Омар, выскакивая с саблей в руке из палатки, где лежал труп Магомета, заявил, что он снесет голову всякому, кто осмелится сказать, что «пророк умер». Рим жил в тревожном ожидании, что страшный Нерон опять возвратится в столицу — чтобы производить свои кровавея расправы. Средневековая Германия верила, что император Фридрих Барбаросса уснул в одной горной пещере, где со временем проснется и вновь явится для восстановления славы империи и дома Гогенштауфенов. Англосаксы верили, что их доблестный Артур не умер, а просто отправился на покой, на свой родной остров Авплион, откуда с наступлением более счастливых времен явится вновь, опять раскинет свой круглый стол и устроит свой рыцарский двор. Все эти верования основываются на одних и тех же идеях, — в каждом из них смерть отрицается, и эти великие люди возвратятся опять к месту своей деятельности потому, что они не умерли, а просто уснули долговечным сном. Даже сами иудеи смотрели не иначе, и если они знали, что Енох и Илия избегли общей участи смертных людей, то только потому, что были живыми взяты на небо. Совершенно иная идея лежишь в основе веры в Воскресение Христа. Он у м е р : Его смерть реальна и безусловна; Он погребен, положен во гроб и завален камнем, как обыкновенный мертвец, и Его возвращения никто уже не ожидал из учеников. И если Он воскрес, то вырвался из самых объятий смерти, вышел из гроба, и свидетелями этого были те самые ученики, которые так хорошо знали Его, что уже не могли ошибиться в Его тождестве. В других случаях исключение из общего закона, обрекающего людей на смерть и тление, есть скорее кажущееся, чем действительное; но здесь оно прямое и безусловное. Там смерть избегается, здесь она торжествует решительно; там надежда на возвращение основывается на продолжающейся жизни, здесь вера в жизнь восстает, так сказать, из самого гроба. Как же объяснить теперь эту поразительную особенность? Ренан не только не объяснил этой особенности идеи Воскр., но она даже и в голову не приходила ему; а в таком случае он, очевидно, даже не понял хорошенько и той проблемы, которую взялся разрешить при помощи своей теорий.
Несообразности и очевидная фальшь теории Ренана были так ясны, что даже Штраус не мог принять ее в этой форме и, если и сам продолжал держаться объяснения веры в Воскр. при помощи предполагаем его смешения субъективных видений с объективными явлениями, однако обставлял свое представление более научными и рациональными доводами. Но так как, в общем, и его теория сводится к тому же, как и теория Ренана, то другие писатели, как напр. Кейм, нашли невозможным долее держаться этой несостоятельной теории, и последний построил свою особую теорию, в которой на место субъективных видений выдвигаются видения объективные. По этой теории, ученики действительно видели Христа, но не как воскресшего телесно, а как явившегося им духовно — с целью убедить их, что Он жив, победил смерть и оправдал чаяния истинных израильтян. Эта теория очевидно хочет избегнуть затруднений, с которыми встретилась ренановская теория субъективных видений. Но в действительности она и сама впадает в такие противоречия с историческими свидетельствами, что решительно теряет всякое научное значение. Прежде всего, она выходит уже за пределы чистого натурализма, так как признает существование объективных сверхъестественных (следов. чудесных) явлений; но вместе с тем без нужды выдвигает это самоизмышленное чудо, чтобы поставить его на место чуда исторического, о котором свидетельствуют очевидцы самого события. Затем, против нее говорит вся история Воскр. и явлений воскресшего Христа, Который при всяком случае удостоверял, что Он не дух только, потому что «дух плоти и костей не имеет», а тот самый их Учитель, Который столько времени жил и действовал между ними, в доказательство чего даже вкушал пищу, показывал раны и предлагал их для осязания. Все это прямо противоречит полурационалистической теории Кейма, представившего в ней поразительный образчик того новейшего полуверия, которое, видя невозможность полного отрицания чуда, старается хотя придать ему свое особое странное толкование и, таким образом, избегнуть необходимости принять чудо во всем его объеме.
Наконец, помимо всех указанных логических и исторических несообразностей и противоречий, теория Кейма наравне с теорий Ренана встречается еще с одним затруднением, которое непреоборимо для них. Были ли видения Христа ученикам субъективными или объективными, во всяком случае обе теории стоят на том предположении, что собственно тело распятого так и осталось безжизненным трупом, подлежащим обычному тлению. Но в таком случае со всею знаменательностью возникает вопрос: что же сталось с телом Иисуса Христа? Нельзя затемнять этого вопроса какими бы то ни было изворотами речи, что-де это не относится к делу, что теперь ничего нельзя знать об этом. А в таком случае, если гроб был еще запечатан, и тело Христа лежало в гробу, решительно невозможно было, чтобы даже и ученики могли прийти к мысли, что Господь воскрес. Мало того, если Он оставался в гробу, то, как объяснить, почему Его враги прямо не сослались на гроб, на лежащий в нем труп, чтобы таким образом положить конец всем россказням о Воскр., всем мечтаниям и всем видениям? Странно, в самом деле, что враги христианства, — а они были столь же решительны, как и умны, — не воспользовались этим простейшим средством для того, чтобы уничтожить все христианство? Неужели они не имели никакого интереса в этом отношении? Проповедь о Воскресении была прямо нападением на верховный совет, на вождей иудеев, заключала для них тягчайший укор, какой только можно было сделать иудеям, именно укор, что они умертвили Мессию; а между тем эти иудейские вожди оставались безмолвными или ограничивались заявлением, что это неправда, или прибегали к таким неосновательным возражениям, как то, что Его-де украли ученики, между тем как в их распоряжении находилось наипростейшее средство оправдать себя, именно открыть гроб и указать на лежащий в нем труп. Все это кажется в высшей степени странным и невероятным. Очевидно, гроб был действительно пуст. Но затем мы спрашиваем дальше: кто же удалил тело из гроба? И тут опять нельзя ограничиться простым заминанием вопроса и указанием на таинственность и невозможность разъяснения ее для настоящего времени. Тут могут быть только три возможности: Его взяли из гроба или Его враги, или Его друзья, или, наконец, кто-нибудь третий, неизвестный. Его враги? — Но это невозможно, потому что иначе они сами сказали бы об этом. Его друзья? Это одинаково невозможно, потому что тогда они были бы обманщиками самого низкого свойства и, можно надеяться, что нет такого честного человека, которому нужно бы доказывать, что ученики не принадлежали к такого рода людям. Следовательно, остается третий, неизвестный, который, без ведома учеников, по какому-то неизвестному побуждению, удалил тело Иисуса Христа из гроба и, по какой-то неизвестной причине, умолчал об этом впоследствии. Если бы этот человек не сделал этого или только не умолчал бы о своем поступки, — тогда-де не могло бы возникнуть и веры в Воскр. Достаточно бы единого слова со стороны этого неизвестного человека, — и вера в Воскр. была бы невозможна, христианство не возникло бы, все течение мира, вся история человечества были бы совершенно иными. Все, очевидно, зависит от того случая, что таинственный незнакомец пришел к мысли, неизвестно ради чего, взять тело Иисуса Христа из гроба, все зависит от еще более странного случая, что он навсегда умолчал о своем поступки. Если можно представить себе это, если кто-нибудь найдет это мыслимым, если кто-нибудь столь знаменательный поворот в истории человечества, все течение мировой истории, может связать с подобным случаем, тот пусть сам рассматривает основательность подобного взгляда; но, во всяком случае, с серьезной точки зрения безполезно терять далее и слова на его опровержение.
Таким образом, остается третья часть альтернативы, по которой вера учеников в Воскресение Господа Христа основывается на том, что Он действительно умер и воистину воскрес из мертвых.
3. При рассмотрении положительных основ верования христианской церкви, что Господь Иисус Христос действительно умер и воистину воскрес, сначала не лишне сказать несколько слов в опровержении того довода отрицательной критики, что исторические свидетельства об этом факте не безусловно согласны между собою в своих показаниях. И тут, прежде всего, представляется вопрос: до какой степени разногласят эти свидетельства и какого рода самые их разногласия? Простираются ли эти разногласия на главные и существенные предметы, или же только касаются второстепенных подробностей? И на этот вопрос может быть только один ответ: они разногласят лишь касательно второстепенных подробностей, а что касается главного предмета, то в этом отношении между ними господствует безусловное и, так сказать, торжественное согласие. А в таком случае этот факт служит лишь к подтверждению истины свидетельства. Как в истории, так и в судебной практике независимые свидетельства, где они вполне независимы, получают еще больше достоверности вследствие именно своего разногласия во второстепенных подробностях. В противном случае возможно бы подозревать предварительное соглашение между свидетелями, своего рода стачку с целью единогласным свидетельством придать лжи внешний характер истины; при разногласиях же такое предположение становится невозможным: каждый новый свидетель тут представляет собою особый и независимый голос, а не простое повторение голоса своего соседа. Человеческая натура никогда «не в состоянии вполне освободиться от субъективизма, поэтому точка зрения на один и тот же предмет могут значительно расходиться между собою, и где один и тот же предмет изображается с многих и различных точек зрения, причем существо дела одинаково утверждается ими, то значение таковых свидетельств не только не умаляется от разногласия в частностях, а напротив, возвышается, давая самую верную гарантию их достоверности. Поэтому нам нет надобности даже настаивать на опровержении изложенного возражения: оно, напротив, само дает нам одно из сильнейших доказательств того, что рассказ о Воскресении Иисуса Христа отнюдь не есть вымысел кружка согласившихся между собою лиц, а именно — достоверное свидетельство о действительном историческом событии.
Таким образом, мы исходим из того положения, что Воскресение Иисуса Христа есть самый выдающийся, наиболее ясно и решительно выдвигаемый и утверждаемый в новозаветных книгах факт, — такой факт, в отношении которого, при всех возможных разногласиях в частностях и второстепенных подробностях, господствовало безусловное и торжественное согласие. Из новозаветных авторов нет ни одного такого, который бы отрицал его, и во всей древнейшей христианской литературе нет ни малейшего намека на то, чтобы в Иерусалиме или среди иудеев была хотя бы какая-нибудь попытка на отрицание или расследование дела с целью показать неосновательность установившегося верования. Христианские писатели единогласно и единодушно выставляют его как тот единственный факт, который дает христианам право на самое существование, на то, чтобы им верили как честным и здравомыслящим людям. Это согласие в главном пункте тем замечательнее, что оно существует среди весьма заметных разногласий в других отношениях. Среди христиан уже с самого раннего времени наметились партии, различные направления и, так сказать, школы мысли, и в которых каждая ревниво выдвигала своих собственных лиц и вождей с их своеобразными воззрениями (как это было напр, в Коринфе, где христиане разделялись на партии, во главе которых ставились апп. Петр, Павел и Аполлос). Но хотя эти партии, при дальнейшем их развитии, стали расходиться между собою даже в отношений таких важных предметов, как личность Христа, Его дело, Его отношение к ветхозаветному домостроительству, Его авторитет и положение в Царстве Божием, — все они, безусловно, утверждали Его Воскр. из мертвых. Так называемые иудействующая и языческая партии, те из христиан, которые держались мнения, что Христос Иисус уважал и соблюдал Моисеев закон, и те, кто думали, что Он вполне отменил его, были вполне согласны между собою в том, что Он воскрес из мертвых и что без Его Воскр. была бы тщетна самая вера в Него. И что же означает собою столь замечательное единодушие по этому предмету? Не что иное, конечно, как то, что всякий христианский писатель и всякая община, представителем которой являлись эти писатели, твердо веровали, что Воскр. было для них великим творческим фактом, событием, которому они обязаны были самым своим существованием, — тем, что давало им право на саму жизнь и дерзновение склонять других к принятию той же самой веры. Этот факт лежит в основе всех их учений, есть их общий источник, существовал раньше наступления разногласий между ними и продолжал существовать между ними как общая, связующая их нить, объединявшая их в одно христианское братство, в одну святую Церковь. Сама вера их служит свидетельницей касательно значения для них этого события, свидетельствует о том, что раньше ее их не было и самих, после нее они явились на свет Божий и без нее они опять совершенно перестали бы существовать. И это свидетельство история подтверждает самым чудесным образом. Христианство, как это доказывают все древнейшие документы, было не секретной какой-нибудь верой, а такой, которая даже прямо заявляла, что ей принадлежит торжество в мире. «Сия есть победа, победившая мир, — вера наша», — торжественно заявлял апостол Иоанн (1 Иоан. 5, 4). Распространение ее началось в том самом городе, где был распят ее Основатель, и там, где ненависть и вражда ко Христу были всего сильнее и яростнее, где память о Его позорной смерти была особенно свежею и живою, вера в Его Воскр. там именно и утвердилась с особенною настойчивостью, проповедовалась с изумительною безбоязненностью и смело делала вызов всем, кто только мог чувствовать себя в состоянии изобличить и ниспровергнуть ее и которых, однако, не оказывалось на лицо, и оказалась непобедимою и несокрушимою, несмотря на то, что правители и первосвященники всячески старались подавить и сокрушить ее, так чтобы замести сами следы ее существования. Пусть даже новейший критицизм остается при своем убеждении, что книга Деяний Апостольских явилась позже, чем мы обыкновенно думаем, и поэтому не имеет исторической достоверности; но вот факт, которого не может пошатнуть никакой критицизм: именно через десять лет после распятия Господа Христа на позорном древе, когда только что стала утверждаться новая вира, в Иерусалиме и в его окрестностях разразилось жестокое гонение, — гонение, вызванное негодованием на то, что христиане совершенно порвали всякую связь с иудейством и действовали против него с необычайною смелостью, настойчивостью и успехом. Тут представлялся самый удобный случай, для оправдания гонения, сделать попытку основательно разоблачить весь самообман или прямо вымысел, лежавший в основе новой веры, и, однако, не только не было сделано этой, вызывавшейся необходимостью, попытки, но даже случилось совершенно непонятное с точки зрения критицизма событие: наиболее видный вождь иудейства сделался приверженцем этой самой веры, обратился в христианство. И основанием этого обращения было убеждение, что Христос воистину воскрес из мертвых.
И, действительно, свидетельство этого внезапного обращения в христианство, именно ап. Павла, имеет особенную силу и значение. Оно имеет двоякий характер, словесный и исторический, состоит из двух фактов, из того, что он говорил, и из того, что с ним сталось и что он делал. Словесное свидетельство, главным образом, имеет значение вследствие того света, который оно проливает на исторические обстоятельства и личный характер самого апостола. Вникнем в это дело. В самом сердце иудейства возникла новая религия, которая стала отрицать его авторитет, отвергать необходимость самых почитаемых им обрядов и церемоний, лишала иудеев всех наиболее влиятельных и исключительно принадлежавших им преимуществ и с небывалою благосклонностью относилась к язычникам. Знаменем этой веры было Воскресение и боготворение Того Иисуса, Который распят был первосвященниками и старейшинами иудейского народа, как самозванец и богохульник. Этим самым христианство возбудило против себя самую ожесточенную и непримиримую ненависть, к какой только способен был фанатизм, и особенно иудейский, не видевший в новой вере ничего, кроме самого нелепого и дикого раскола и суеверия. Несмотря на эту глубочайшую ненависть к новой вере, иудейство не в состоянии было подавить ее. Первосвященники и старейшины всячески старались об этом, горели желанием поскорее покончить с нею, но они бессильны были сделать что-нибудь в этом отношении, тем более что знатнейший и учёнейший из фарисеев обнаружил весьма знаменательную нерешительность (Деян. 5, 34 и сл.), и как будто против своего желания наполовину убежденный в том, что Бог на стороне христиан, советовал не нападать на них, а предоставить решение этого дела будущему, которое само может определить, имеет ли новая вера право на существование, или нет. В школе этого ученого мужа был юноша, отличавшийся сильным умом и решительною волею, молодой тарсянин, который прибыл из своего родного города в столицу иудейства со всем пылом восторженного благоговения ко граду Давидову и ревности к вере своих отцов. Всякое отступление от этой веры было для него глубоко ненавистным делом, и христиане поэтому казались ему дерзкими богоотступниками, тем более ненавистными, что они и подняли знамя религиозного отступничества в самом священном городе и кощунственно проповедовали отмену Моисеева закона, с чем для строгого фарисея необходимо рушилась и сама вера в Бога Авраама, Исаака и Иакова. Он смотрел на них со всею предубежденностью, строжайшей и непреклонной в своей преданности вере отцов фарисея и полагал, что с ними следует поступать по всей строгости Моисеева закона, который, к его сожалению, давно уже в этом отношении сделался мертвой буквой. А закон повелевал, что всякий, кто будет отвергать Моисея, должен быть побит камнями, и ревностный в исполнении закона, молодой, высоко даровитый Савл, побуждаемый и одушевляемый непреклонностью своих убеждений, порешил исполнить веление закона. Он повел беспощадную борьбу против христиан, и первым в этой борьбе пал не менее даровитый и славный его противник Стефан; но этот первый успех в начатом деле послужил лишь новым поощрением для Савла сделать для поддержания Моисеева закона все, что только могло зависеть от его пламенной ревности. И он действительно начал «терзать церковь», врывался в дома христиан, и захватывая мужчин и женщин, по картинному и сильному выражению сп. Луки, «влачил их и отдавал в темницу» (Деян. 8, 3). Ярость его была так неудержима, что он, будучи фарисеем и следовательно принадлежа к партии, относившейся враждебно к саддукеям, обратился за содействием себе в этом деле именно к первосвященникам, хотя они происходили из ненавистного саддукейского дома. Но тут произошла необычайная вещь: действительное соприкосновение гонителя с гонимыми произвело перемену в самом гонителе. Раз столкнувшись с христианами не в теории только, а лицом к лицу, познакомившись ближе с действительным содержанием их верования и с их жизнью, он был так поражен, что заколебался в своих собственных убеждениях. Что же так повлияло на него? Да несомненно — вера христиан в Воскр. своего божественного Учителя, и когда этот перелом завершился в нем чудесным видением на пути в Дамаск, то гонимая и презираемая им прежде вера в Воскр. сделалась центром всей системы его собственной проповеди и учения, и вокруг ее именно стали, так сказать, кристаллизоваться все его мысли и чувства. Эта теперь постигнутая им вера совершила полный переворот в его понятии об Иисусе Христе, о Его служении и крестной смерти, о Его отношении к закону Моисееву, в его понятии также о Боге, о Его целях и отношениях к иудеям и ко всему человечеству. Никогда еще в истории не совершалось столь полного обращения, столь коренного и всецелого переворота в убеждениях и чувствах, какие совершились именно в душе этого яростного, высокодаровитого и непреклонного фарисея. Ведь это отнюдь не был такой человек, для которого перемена своих убеждений есть легкое дело. Это была натура отнюдь не податливая, он должен был долго бороться и если уступил, то только в силу глубочайшего потрясения во всем своем существе. Все его творения показывают, что он принимал известную веру лишь только в том случае, когда имел для того вполне достаточные, так сказать, неотразимые основания. Не может быть никакого сомнения в том, что, познакомившись с апостолами, он тщательно и подробно расспрашивал их обо всем, расспрашивал также и у тех пятисот свидетелей Воскр. Христова, о которых он говорит в своем послании. Он говорит как человек, вполне знавший тех из этих очевидцев, которые еще оставались в живых, знавший и тех, которые уже почили, и тщательно следивший за всеми ими, как следит обыкновенно человек за теми, кому он обязан своим высшим духовным благом. В виду всего этого возникает решительный вопрос: мыслимо ли, чтобы этот человек, который стоял так близко к самому событию, несомненно, был самым проницательным и даровитым из всех тех, кто также близко стоял к этому событию, человек, который от всей души ненавидел христианство, смотрел на него с самым закоснелым предубеждением и, несмотря на это, в силу какого-то непреоборимого доказательства и самоочевидности данных, вынужден был сам поверить в него, совершенно изменить свои убеждения, свой предмет веры, свои цели в жизни — до безусловного отречения от своих самых дорогих стремлений и связей, от своего родства и предстоявшей ему славы среди ученого фарисейства, — мыслимо ли, повторяем, чтобы этот человек, при всем блеске и глубине своих умственных способностей, при всем том великом деле, которое он совершил в истории, мог быть лишь плодом самообольщения или мог неразумно поддаться увлечению каких-то учений, которые, в свою очередь, и сами были рабами своего собственного возбужденного воображения и болезненно расстроенных нервов? Если бы это было так, то личность ап. Павла была бы еще большим и непостижимейшим чудом в области духа, чем самое Воскр. в области природы.
Но, оставляя ап. Павла, взглянем еще и на других апостолов. Они также жили верой в Воскресение Христово; но, собственно, в качестве свидетелей Воскр. имеют особенное значение даже не их слова и уверения, а они сами, так как их свидетельство там именно и становится особенно сильным и убедительным, где оно является несознательным и косвенным. Мы знаем, каковыми они выступают в евангельском повествовании, — простыми рыбаками, столь же малопонятными, слабыми и порывистыми, как и вообще этого сорта люди. Круг их воззрений и понятий чисто иудейский, причем эти понятия являются у них вовсе не в тех утонченных формах, которые вырабатывались в школах, а в самых простонародных, деревенских, сложившихся в невысокомудрствующей среде бедных поселян. Единственное царство, которого они ожидали, было восстановление древней демократии с ее славой во времена Давида и Соломона. Их понятия о будущем мире были весьма смутны, и они не могли ясно представить себе того, что выходило за пределы настоящего мира. Им едва ли известно было, что за пределами Иудеи и Галилеи существует еще особый великий мир народов, или если и знали, то это только увеличивало их ненависть к тому чужеземцу, который завоевал их страну, и призрение к язычникам за то только, что они не обрезаны. И вот эти люди испытывают двоякую перемену: во-первых, они твердо удостоверяются в том, что раньше даже превосходило саму способность их разумения, именно, что их распятый Учитель воскрес из мертвых, и во-вторых — становятся, в силу этой именно уверенности, проповедниками и апостолами новой религии, совершителями того необычайного и блистательного переворота, равного которому еще никогда не происходило в истории человечества. Это совершенно чудесная перемена, и тот подъем духа, который произошел в них, превосходит все возможности, представляемые законами психологической жизни. Ведь мы все знаем, к чему способны рыбаки вообще, и знаем также, что совершено рыбаками галилейскими. В своем первоначальном состоянии последние держались едва ли еще не более узкого круга понятий о религии, о Боге и Его отношении к человеку, чем это бывает обычно среди рыбаков; и, однако, эти галилеяне настолько преобразовались и вдохновились, что у них явилась грандиозная мысль и вместе желание осуществить схему гораздо более возвышенную и величавую, чем какая когда-либо приходила в голову даже Александру Великому или Юлию Цезарю. И кто же произвел в них эту чудесную перемену? По их собственному свидетельству — именно Воскр. Христа. Если-бы они сами создали эту веру, то они остались бы без всякой перемены; если же она создала их, то перемена становится объяснимою и находить для себя достаточное основание. Без этой веры они остаются величайшей загадкой в истории; с нею они и все их дела становятся совершенно понятными. Воскр. есть достаточное основание для объяснения всей последующей судьбы этих людей; без него же сами эти люди совсем не были бы достаточным основанием для объяснения того великого переворота, который христианство совершило в истории человечества.
ІV. Истина воскресения Христова имеет еще и другие косвенные основания, которые не менее знаменательны, чем и рассмотренные. Это именно отношение иудеев к христианской вере, которое столь же замечательно, как и переворот, произведенный этой верой в апостолах. Иудеи ненавидели христианство даже больше, чем они ненавидели Самого Христа, и не останавливались ни перед какими мерами, только бы подавить и искоренить его. В то время они, как и теперь, были уже народом всемирным, жили во всех странах, торговали по всем городам, представляя собою обособленную расу, которая, повсюду соприкасаясь с язычниками, нигде, однако же, не смешивалась с ними, — народ, который, несмотря на разбросанность, продолжал оставаться иудеями, был связан с Иерусалимом самыми неуловимыми нитями, досконально знал его историю и был вполне знаком со всем, что только касалось его настоящего положения и прошлых судеб. Как и теперь, иудеи в то время обладали поразительною способностью разузнавать все выгодные для них тайны, знали, как проникнуть в самые тайники общественно-политической жизни и умели воспользоваться этим с наибольшею для себя выгодою. Даже сама нелюбовь, с которою относились к ним другие народы, в значительной степени вызывалась этой именно их особенной способностью и их искусством пользоваться ею так, чтобы достигать своих целей без особенно деликатной разборчивости в средствах. И вот к иудеям именно апостолы впервые обращались с проповедью Евангелия, и от иудеев именно они претерпевали наибольшие гонения и неприятности. Иудеи именно повсюду поднимали против них мятежи, разжигали невежественные страсти язычников, преследовали проповедников христианства (особенно ап. Павла) из города в город, отравляли атмосферу вокруг них самыми злобными и коварными клеветами, и даже привлекали их на суд римских правителей, хотя последние и мало обращали внимания на тонкости иудейского законничества (как это было с ап. Павлом в Коринфе, где он был приведен разъяренной толпой иудеев к трибуналу благородного Галлиона, брата Сенеки). Но при всем том, насколько можно судить по древнейшим памятникам, они никогда не отрицали действительности Воскресения Христа, даже никогда не возбуждали и вопроса о нем.
Если бы они в состоянии были доказать, что Христос не воскрес из мертвых, то Его религии был бы нанесен этим доказательством смертельный удар. И если бы только такое доказательство было возможно для кого-нибудь, то именно только для них. Местом Воскр. была их собственная столица, их именно правители и старейшины были причиной смерти Христа, и конечно в то же время с особенною подозрительностью и бдительностью следили за учениками в следовавшие затем дни. Все иудеи рассеяния, живя даже в самых отдаленных странах, находились в тесных отношениях с Иерусалимом, и каждый из годовых праздников, наверно, привлекал в город и таких фанатиков, которые решались во что бы то ни стало подавить и искоренить это новое «отступничество от закона» и настойчиво спрашивали у первосвященников, как им лучше и удобнее сделать это. Но тут именно и оказывается в высшей степени странная вещь: этот изворотливейший, самый разбросанный и в то же время самый сплоченный из народов, одушевленный самою неискоренимою ненавистью к христианству, готовый удовлетворить ее всякими способами, какие только могут быть подсказаны и оправданы неутолимою яростью фанатизма, странным образом оставил неприкосновенным и не подверг опровержению самый главный факт, на котором основывалась вся ненавистная ему религия! Как объяснить это? Факт этот не был каким-нибудь секретом: лица, выступавшие свидетелями и очевидцами его, проповедовали о нем повсюду, предлагали исследовать дело и просили, чтобы их свидетельство проверено было на основании известных всем событий. И, однако, лица, которые слышали их свидетельство и которым выгоднее всего было опровергнуть его, никогда не делали ни малейшей попытки на это, и давали возможность этой проповеди без всякого возражения и опровержения свободно распространяться по всему миру. Почему это? В известном заявлений Гамалиила нельзя не видеть некоторой наклонности к признанию того, не правы ли апостолы и не на их ли стороне действительно Бог и истина. Стоит только сопоставить это колеблющееся признание с уклончивостью иудеев от расследования главного факта, — того именно факта, открыто разъяснить и опровергнуть который у них были все побуждения и средства, и тогда окажется неизбежным то заключение, что факт Воскр. был оставлен ими без опровержения потому, что его нельзя было опровергнуть, так что уклончивое молчание, во всяком случае, было менее опасным, чем прямое расследование его. В таком случае молчание иудеев оказывается столь же знаменательным в смысле доказательства истины Воскр., как и проповедь христиан.
Но есть и еще одна сторона, которая также весьма важна в смысле утверждения истины и действительности Воскр. Христова. Проповедь, оставленная таким образом без опровержения со стороны иудеев, была в то же время предметом крайнего смущения и соблазна для язычников. Сама идея Воскр. из мертвых отнюдь не была такою, которая могла бы рассчитывать на принятие тогдашним миром, и нисколько не гармонировала с его предрассудками и суевериями. Проповедь о Воскр., при тогдашнем состоянии языческих народов, могла только производить в них недоумения, а не возбуждать веру. Сам опыт опровергал ее решительным образом, и никто еще не возвращался из того загробного мира, который закрыт от глаз таинственной завесой вечности. Поэтому неслыханное дотоле событие, будучи противным опыту, было равносильно невозможности. И действительно, сначала проповедь о Воскр. лишь затрудняла распространение Евангелия, а не содействовала ему, и это не только среди язычников, но даже и среди самих иудеев. Нечего уже говорить о саддукеях, которые от самого упоминания о Воскр. приходили в гневную ярость. Фарисеи, правда, признавали его, но, они обставляли его такими условиями и ограничениями, при которых собственно Воскр. Христово могло возбуждать в них лишь тем больше недоверия и сомнения. Его Воскр. было единичным и не сопровождалось обновлением земли и восстановлением царства Израиля, как они веровали, и вообще было событием слишком духовным по своему характеру и результатам, чтобы найти себе место среди их грубых, чувственных представлений. Еще менее понятным оно было язычникам. Когда апостол Павел заговорил о нем в ареопаге пред афинянами, то они отнеслись к нему с таким издевательством, что ему оставалось только прервать свою речь, так и оставшуюся неоконченною (Деян. 17, 31. 32). Даже и в первенствующей Церкви наибольшее затруднение для новообращенных представляло это именно верование в Воскр. со связанными с ним обстоятельствами. И действительно, недоумения были так велики, что апостол Павел должен был в подтверждение его ссылаться на свидетельства и авторитет других апостолов. Так он делает при одном только случае, но и этот случай ясно показывает, насколько велики были те предубеждения, с которыми он должен был считаться. Что же означает все это? Да не что иное, как то, что только безусловная уверенность в действительность Воскр. Христова может служить достаточным объяснением той настойчивости, с которою апостолы держались этой веры, что без действительности этого события у апостолов не могло бы быть решительно никакого побуждения — измышлять эту веру или держаться ее. Возьмем параллельный случай — распятие. Оно основывается не на более очевидных данных, чем и Воскр.; одно из них не более подтверждается и удостоверяется историческими свидетельствами, чем и другое. И, однако, никто еще никогда не подвергал его сомнению. Почему же так? Да потому, что нелепо даже и предполагать, чтобы кто-либо мог сознательно измыслить эту ужасную казнь в качестве рода смерти, понесенной Личностью, Которую любили в качестве Спасителя и признавали Сыном Божиим. И, однако, едва ли будет преувеличением сказать, что идея Воскр. была столь же чужда сознанию и воззрениям тогдашнего мира, как ужасна и страшна была для него идея распятия, и таким образом настойчивость, с которою апостолы держались своей веры, происходила вовсе не вследствие той благосклонности, с которою принималась эта вера, а вследствие твердости своих убеждений, — непоколебимой уверенности в том, что Христос воистину воскрес и по Воскр. являлся им, вкушал с ними хлеб и беседовал с ними, как их Учитель и Спаситель.
Вот те основания, на которых покоится вера в то, что Господь Иисус Христос воистину воскрес. Но даже и эти основания лишь, так сказать, отрывочные указания на великий исторический факт. Наиболее ясным и неопровержимым доказательством его истинности служит сама сила этой веры, как сделавшейся первостепенным фактором в истории развития человечества. Весь христианский мир, лучшая и передовая часть цивилизованного человечества, исповедует эту именно веру, вся его духовная жизнь питается из этого именно источника и, несмотря на все успехи цивилизации, наиболее здоровыми основами духовной жизни служит для него все то, что стоит наиболее близко к самому источнику веры, так что, чем древнее известное свидетельство или известное учреждение, тем оно обладает большим авторитетом. А об этом факте единогласно свидетельствуют все древнейшие христианские учреждения, обычаи, учения, и все надежды христианства покоятся именно на этом основном пункте христианской веры. Стоит только устранить из первобытной христианской проповеди, из учения и богослужения в христианской Церкви факт Воскр., и вся как духовная, так и обыденная жизнь христиан потеряет смысл. Одним из древнейших христианских обычаев является почитание воскресного дня, и однако почитание его было бы странным и непонятным явлением, если бы не было самого факта, для воспоминания о котором отделен особый день в неделе. Тоже самое нужно сказать и о таинствах, особенно о таинстве причащения, сама идея которого могла возникнуть именно только на основе смерти и Воскр. Христова. С какой бы стороны мы ни рассматривали христианскую Церковь, отовсюду вытекает одно и тоже заключение, что без Воскресения Христова Церковь была бы подобна реке без истока, не имела бы достаточного основания для своего существования. Поэтому если где-нибудь имеют решающее, принудительное значение исторические данные, то именно здесь. Даже письменные свидетельства евангелистов, при всей их боговдохновенной достоверности, отступают на второй план перед неотразимым свидетельством этих фактов, которыми отмечается происхождение новой религии, созидание нового и истинного града Божия. Вся совокупность этих исторических событий представляется непредубежденному уму как величайшее, глубокопоразительное чудо, и если есть люди, которые не хотят признать этого чуда, то только потому, что оно слишком превосходит весь объем их узкого натуралистического миросозерцания. Но таким мыслителям можно сказать, что они не должны ограничивать великого мира Божия узкими рамками того натурализма, который ничего не видит далее чувственной природы и ее однородных и неизменных законов. Нужно смотреть выше природы, и там существует высший порядок бытия. Природа не есть цель, а только средство, предназначенное быть орудием достижения высших целей ее Творца. Как везде, так особенно здесь получает свой глубочайший смысл замечание, что в области бытия есть много такого, о чем и не снилось нашим мудрецам. И если мы будем смотреть на вселенную с этой именно точки зрения, как на арсенал средств для достижения высших целей в области духа, средств для осуществления идеальнейших отношений между Богом и человеком, то существование особого порядка, стоящего выше чувственной природы, будет фактом, имеющим всю силу неотразимости для сознания, и в этом порядке не только будет место для Воскр., но оно потребует его, как необходимое условие для достижения той цели, чтобы в подвергшемся греху и проклятию человечестве вновь возобладала благодать Божия и восстановилось первоначальное совершенство первозданного бытия. Ведь Воскр. Христово в своем окончательном значении было именно окончательной победой над смертью и адом и началом восстановления той истинной жизни, которая была испорчена грехом, и поэтому-то Христос торжественно заявил о Себе: «Аз есмь воскресение и жизнь! Верующий в Меня имеет жизнь вечную».
См. «Воскресение Христово — основание, признаки и сила веры Церкви» («Хр. Чт.», 1863, І); «Доказательства, признаки и следствия Воскресения Христова» (там же, 1863, П); проф. прот. П. Я. Светлова, «Воскресение Христово» («Странник», 1899 г., март и апр.), а также соответствующие отделы в апологии Лютард» (русск. пер.), и в системах Основного догматического Богословия.
* Глубоковский Николай Никанорович,
доктор богословия, профессор
Спб. духовной академии.
Источник текста: Православная богословская энциклопедия. Том 3, стлб. 893. Издание Петроград. Приложение к духовному журналу "Странник" за 1902 г. Орфография современная.
