Подвизавшийся в Задонском монастыре Пресвятой Богородицы затворник Георгий Алексеевич происхождение имел дворянское, из фамилии Машуриных. Родился в 1789 году в Вологде. До сегодняшних дней сохранилась метрическая книга Вологодского храма «на Глинках» во имя святителя Николая с записью: «...1788 года, апреля 3 дня, после канцеляриста Алексея Машурина родился сын его Егор, при крещении воспреемником был канцелярист Алексей Васильев Хамантов».
Рождению будущего подвижника сопутствовали весьма примечательные обстоятельства. Матери Георгия во сне явился за три года до того скончавшийся священник, у которого она обычно исповедовалась.
Вот как об этом случае рассказывает сам Задонский затворник в воспоминаниях о своей родительнице: «С иконою в руках Божий посланник, приблизившись к одру спавшей, благословил духовную дочь свою, бывшую в радостном трепете и объятую святым страхом, и возвестил ей: "Во имя Отца, и Сына, и Святаго Духа. Бог даст тебе сына Георгия. Се тебе и образ святаго Великомученика и Победоносца Георгия". Неизреченно обрадованная Божиим благословением, приложилась она ко Святому Образу и, приявши его на свои руки, поставила оный в приличное место. Сим окончилось видение».
Но впереди было не только исполнение благой вести, а и суровые испытания для семьи Машуриных. Еще до рождения Георгия его мать была поражена величайшим несчастьем, какое только может постигнуть супругу.
В одну тихую ночь сидела Анна Машурина одна, размышляя о непостижимых судьбах Божиих; в доме все, казалось, было покойно, но сердце ее теснило темное предчувствие беды, и невольный страх заставил еще более содрогнуться, когда кто-то ударил крепко в стену, у которой она сидела, закричав: «Возьмите убитого!» Она выскочила — и пораженным глазам ее представилось печальное зрелище: Алексея, возлюбленного супруга ее, внесли окровавленного в горницу...
Какими-то разбойными людьми Алексей Машурин был по ошибке избит на Пятницком мосту вместо другого, которого злодеи поджидали. Поспешили осмотреть несчастного; нашли, что еще жизнь в нем не совсем угасла; успели призвать священников для помазания его Священным Елеем; в полной памяти удостоился он приобщиться Святых Тайн и простился навеки с супругою.
Сердце вдовы раздиралось справедливой печалью о возлюбленном супруге, но забота о плоде, носимом ею под сердцем, и чувство материнского долга побуждали ее умерить свои сетования. Покоряясь вере в Святое Провидение, она поручила себя в покровительство общего Отца вдов и сирот, и безропотно перенесла тяжкое испытание.
По истечении должного времени Анна разрешилась от бремени сыном, которого нарекли Георгием. С той минуты она совершенно посвятила себя воспитанию детей, Богом ей данных. Ибо была у нее еще дочь, Надежда, рожденная несколькими годами ранее.
Тщетно, год спустя, родные стали уговаривать ее прекратить вдовство и выйти вторично замуж за другого, честного и достойного человека. Несмотря на красоту и молодость свою (ибо ей едва исполнилось двадцать лет), благочестивая Анна предпочла целомудрие и строгое исполнение своих материнских обязанностей.
— Вы видите, — отвечала она родным, — что угодно было Благости Божией взять у меня мужа и дать мне сына. Любовь к первому не пресеклась во мне с его смертью, но свидетельствуется верностью и в настоящем положении. В соблюдении же себя в чистой непорочности до самого гроба и в воспитании детей моих до их возраста единственная моя и несомненная надежда — Бог. И потому предложить себе другой надежды не могу...
Исполненная сей похвальной решимости, мать Георгия, оставив пребывание внутри города, построила себе небольшой домик в уединенном уголке между двух рек, на мысу, при церкви Св. Николая Чудотворца за городом, близ кладбища, где похоронен был муж ее. Тут совершенно предалась она воспитанию детей в страхе Божием: водила их часто в церковь и с самого юного возраста учила посредством молитв прибегать к Богу.
Но глубокая скорбь о так рано ушедшем муже не покидала ее. И вот однажды увидела она во сне покойного своего супруга, успокоившего ее удостоверением, что ему «там хорошо». После утешительного сновидения, без сомнения, ниспосланного Небом для укрепления сердца слабой женщины, мать Георгия не только без горести, но с упованием и благодарностью вспоминала о покойном. В надежде на Бога продолжала тщательно воспитывать детей, внушая им отвращение ко всему непозволительному и поощряя к точному исполнению правил Божественного нашего Учителя.
Упование на Господа и утешение, полученное от беседы в сонном видении с покойным мужем, помогли ей смиренно пережить еще одну скорбь, когда лишилась она и своей дочери.
Оставшись единственным утешением матери, Георгий сделался также единственным предметом нежного ее попечения. Все свое внимание обращала Анна Машурина на укоренение в сыне благих семян добродетелей и Богопочитания.
Близость храма Божия позволяла вдове неуклонно посещать богослужения во всякое время.
Она знала, что пример родителей оставляет на всю жизнь неизгладимое впечатление в сердца детей, а потому юный Георгий всегда сопутствовал матери в церковь. Там приучала она его стоять скромно и не развлекаться посторонними предметами, но слушать внимательно слово Божие. А по возвращении домой всегда спрашивала, какое на литургии было чтение из Евангелия и Апостола, исправляя незрелые еще понятия его о слове Божием; лаская, когда из ответов сына видела, что он в церкви был внимателен, или, наказывая земными поклонами и непозволением обедать с собою, когда замечала противное. Таким образом посевала она в юной душе благие семена, долженствовавшие в свое время принести обильный плод.
А потому от самых юных лет Георгий был кроток, тих и послушен. С наступлением отрочества он был поручен наставникам под неусыпным наблюдением самой матери, твердо помнившей, что за всякое нерадение о воспитании дарованного ей Господом сына даст она строгий ответ Самому Богу. И Господь утешал ее успехами отрока: Георгий был прилежен, понятлив и добронравен. С умножением лет более и более развертывались его душевные способности. Особенно усерден он был к молитве и посещению церкви, к нищим сострадателен — и нежная мать воссылала теплые благодарения к Богу, видя, что труды и молитвы ее были не тщетны.
Пример ли матери или собственное расположение, а может быть и высшее предназначение сделали Георгия почти с самого детского возраста преданным уединению.
Он не любил играть и веселиться со сверстниками, но более занимался чтением Св. Писания или других назидательных книг. В дни воскресные и праздничные, пришедши из церкви, не к трапезе спешил он для насыщения себя, но в безмолвное место для размышления о Боге.
И вот исполнилось Георгию 18 лет. Не желая изменять назначению дворянского сословия своего, состоявшему в том, чтобы проливать кровь за Отечество и жертвовать для блага и безопасности его лучшими летами и самою жизнью, благочестивая мать, и по чувству обязанности своей и по совету ближних, решилась выпустить из-под материнского крыла юного питомца, укрепленного ею против соблазнов мира.
В 1807 году, с благословения родительницы, Георгий вступил на военную службу в Лубенский гусарский полк юнкером. Тягостно было для нежной матери отпустить от себя единственную опору своего одиночества. Тайное, но верное предчувствие говорило ей, что, в первый раз отпуская от себя любимого сына, она в последний раз его видит. Преподав ему должные наставления и напомнив важнейшие правила жизни христианской, которые заклинала его блюсти неупустительно, она не скрыла от него, что прощается с ним навеки и более уже не увидит его в сем мире.
— Исполнив назначение свое здесь, на земле, — говорила она, — я скоро отойду к родителю твоему; утешаюсь только несомненною надеждою, что ты, по благости Божией и усердным моим молитвам, свято сохранишь преподанные тебе правила нравственности и по конец твоей жизни пребудешь тверд в вере и учении Христа Спасителя. Помни, что это единственный путь, дающий нам возможность соединиться вместе в вечности.
И точно: скоро Георгий получил известие о смерти нежной своей матери. Не видев от рождения отца, при сей горестной и последней потере, теперь остался он совершенно одинок в мире, преданный полной свободе и без всякой сердечной привязанности к кому-либо из толпы, его окружавшей. Так невидимая рука Провидения отсекла от него узы, соединяющие с миром, и облегчила переход на иной путь, совершенно противоположный тому, на котором юноша временно находился.
А пока, с производством в чин корнета, Георгий переведен был в Казанский драгунский полк.
Будучи во время воинской службы в кругу товарищей, любящих развлечение, жизнь веселую и рассеянную, он не прельщался их убеждениями, не изъявлял наклонности сочувствовать им в удовольствиях, не изменил своих добродетельных привычек, но примерной жизнью и воздержанием заслужил от начальников благосклонность, а от товарищей — за доброту и кротость нрава — уважение. Обязанности службы исполнял он с усердием, пороков избегал, как заразы, а в свободные от занятий по должности часы не в места веселья стремился, но пребывал один, исполняя обычное свое молитвенное правило и размышляя о средствах спасения души.
О поведении и образе жизни Георгия на службе многими годами позже было рассказано архимандриту Задонского Богородицкого монастыря Самуилу II (Стебловскому) бывшим воинским начальником Георгия Алексеевича, генералом Андреем Семеновичем Кологривовым, при посещении им Задонска.
Когда обязанности по службе прерывали благочестивые размышления Георгия и отвлекали его от прилежного чтения Священного Писания, с прискорбием в душе оставлял он любимое свое упражнение. Чем выше поднимал он на плечи свои крест Христов, тем более росло его стремление свергнуть с себя бремя греховное и очистить сердце от помышлений суетных.
Даже и заслужив чин поручика, он не только не получил желания и далее приобретать высшие чины, но стал помышлять об оставлении военной службы. Тогда-то более и более стал он удаляться от сообщества товарищей.
Любил ночью ходить на кладбища за городом; при каком-нибудь памятнике останавливался и размышлял о суетности жизни человеческой. Поминая слова царственного пророка-псалмопевца: «Я же червь, а не человек, поношение у людей и презрение в народе» (Пс. 21, 7), не раз говаривал он сам себе со слезами: «Когда пророк себя называет червем и поношением человеков, то ты кто, Георгий? Завтра, может быть, ты обратишься в гной подобных мертвецов! Пора, пора опомниться! » Обыкновенно такие размышления оканчивались тайною и горячею молитвою от глубины души.
Бывая в разных местах старался он узнавать о людях благочестивых, заходил к ним и наслаждался их беседою. Почести и отличия, которые обыкновенно льстят честолюбию молодого воина, и слава сего мира, не прельщали будущего Воина Христова, предвкушавшего уже высшие наслаждения жизни духовной: чувствовал он, что христианину предлежит иная слава, что иные, негибнущие награды ожидают его в конце трудного поприща, а не те непостоянные почести и непрочные блага земные, которыми наделяет мир своих поклонников. Это окончательно утвердило его в намерении оставить военное звание; он подал о том прошение начальству и, по некотором времени, был с честью от службы уволен.
Годы воинской службы, ставшие для Георгия временем нравственного самоопределения, сыграли весьма серьезную роль в дальнейшем выборе жизненного пути.
Судя по дошедшим до наших дней духовным стихам Задонского затворника, некоторые из коих носят явно автобиографический характер, в этот период ему пришлось пережить весьма серьезные испытания, когда решался вопрос жизни и смерти.
Вот эти строки: «Меня и на реках смерть алчная искала, и в море ад мне разверзала: но Бог помог — и я не утонул!!! В степи с людьми я замерзал. И очень близок к смерти был; мороз и вихрь меня терзал; в живых остаться я не мнил... Как много было стрел на жизнь мою!» Но: «Господь помог! И я возмог. Теперь, благодаря, пою: "Свят! Свят! Свят!"» — восклицает в заключение стиха Георгий.
Осознание того, что лишь Высшей помощью удалось избавиться благополучно от грозивших бед и напастей, и приводит Георгия Машурина к окончательному решению сменить службу царю земному на службу Царю Небесному...
И тогда задумался он, где искать путь ко спасению, уже в выборе своем проявив ту благодатную черту характера, что сопутствовала ему на всем пути жизненном — смирение. По собственным словам Георгия Алексеевича: «Я избрал лучшие монастыри: Соловецкий, Валаамский и древний Херсонский Георгиевский на самой скале над Черным морем; остановился и размыслил: "Воля моя мне уже не принадлежит, когда совершенно предаюсь воле Божией. Я избираю, по-видимому, лучшее, а спасение души моей заключается в невидимых и неведомых судьбах от Господа. Итак, отвергну и выбор мой и волю прочь; я стал в Задонске"».
В сентябре 1818 года, 7-го числа, накануне Рождества Пресвятой Богородицы, во время малого повечерия, Георгий Машурин прибыл в Задонскую обитель, поступив туда послушником по определению преосвященнейшего Епифания (Канивецкого), епископа Воронежского. Тогда было Машурину 29 лет — возраст цветущей молодости, где, в пылу страстей, большая часть молодых людей менее всего думают о спасении души и стремятся питать плоть свою, а не умерщвлять ее.
Получив архиерейское благословение на поступление в обитель Задонскую, Георгий тотчас переменил офицерскую форму на изодранное рубище и смешался с нищими — ибо, кто возвышает себя, тот унижен будет, а кто унижает себя, тот возвысится (Мф. 23, 12). И что было явленное этим самоуничижение не показным, подтверждают последовавшие далее события.
В то время из Иерусалима возвращался иеромонах Варфоломей, ездивший во Святой Град на поклонение Гробу Господню. Этот иеромонах, человек был высокой монашеской жизни и отменно любил нищих. Выделив из толпы ищущих милостыни Георгия, хоть и облаченного в обноски, но лицом и осанкой благородного, он поговорил с ним и, узнав о его намерениях, предложил подвезти до Задонска. Машурин с радостью согласился, желая воспользоваться в дороге душеполезной беседой богомудрого старца.
Попутчики сели в простую открытую телегу и отправились в путь. Когда подъехали к Московской заставе, то караульный солдат сказал отцу Варфоломею: «Монах, остановись!» — что и было исполнено. Тогда солдат, подойдя к телеге, сказал: «Какого еще ты с собой везешь татарчука, всего оборванного?!» С этими словами он ударил Георгия по спине палкой. И, грубо засмеявшись, сказал отцу Варфоломею: «Он у тебя все спит, так я его разбудил! Ну, теперь, езжай, он уж более не заснет!»
Георгий же сидел наклонившись и творил молитву, о чем солдат и не подумал. Иеромонах Варфоломей был поражен грубой шуткой солдата, а более — реакцией самого Георгия. Солдат ударил офицера, пусть и переодетого, а тот на палочное «приветствие» ни слова не сказал. Ведь объяви он свое истинное звание, солдату было бы несдобровать.
«Алексеевич! — обратился к Георгию, желая его утешить, отец Варфоломей. — Не оскорбляйся на служивого. Нам должно все переносить с благоугождением и за все благодарить Бога». Георгий отвечал ему голосом ровным, без всякого волнения или возмущения: «Я о сем ни мало не скорблю, а паче радуюсь, ибо я в самое то время когда получил жестокий удар от служивого, то в мыслях сказал сам себе: "Георгий, это ты простился с миром, это он тебе свое заплатил", — а при том сие памятую, что многими скорбями подобает войти в Царствие Божие!»
Отец Варфоломей прослезился и сказал: «Милосерд, даждь ему, новому воину Твоего Креста, до конца дней его тако смирятися!»
В Задонском мужском монастыре, поручив себя с усердием под покров Святой Богородицы, Георгий облекся в скромную одежду монашескую; оставив начальство над подчиненными, он в глубочайшем смирении всего себя обрек на строгое послушание другим, решась твердо и непоколебимо последовать Иисусу Христу в терпении и злострадании.
Труды его были беспрерывны, повиновение — беспрекословно; в непрестанной пребывая молитве, тело изнурял он строгим постом, соблюдал сердце незлобивое и уста до такой степени молчаливые, что и о нужном редко говорил, а тем более страшился произносить что-либо праздное, со страхом припоминая слова Самого Спасителя, глаголющего: «Говорю же вам, что за всякое праздное слово, какое скажут люди, дадут они ответ в день суда» (Мф. 12, 36), и молясь с Сирахом: «Кто даст мне стражу к устам моим и печать благоразумия на уста мои, чтобы мне не пасть чрез них и чтобы язык мой не погубил меня!» (Сир. 22, 31).
Находясь в храме Божием, послушник Георгий Машурин решительно ни с кем не говорил; о необходимом даже никого не спрашивал, так что многие легкомысленные за то, что не отвечал на их праздное любопытство, с посмеянием называли его немым; но смиренный тем не смущался, а с почтительным страхом вперял ум и сердце в слушание слова Божия...
Случилось однажды, что настоятель, во время Божественной Литургии, стоя в алтаре соборной церкви с полковником из числа паломников, коснулся в разговоре смирения и любви к молитве Георгия, не столь давно вступившего в монастырь. Неуместное любопытство побудило господина полковника пожелать лично увидеть Машурина и с ним познакомиться, и потому стал он просить настоятеля кликнуть Георгия, в то время несшего послушание при свечном ящике. Когда Георгий, по приказанию, вошел в алтарь, то объят был благочестивым страхом, созерцая очами веры на престоле в таинственном виде Христа Спасителя. Помолясь, подошел он к настоятелю и, отдав должное поклонение, ожидал приказания с потупленными в землю очами.
Настоятель сказал: «Георгий Алексеевич! Вот господин полковник желает с Вами познакомиться» — причем тот немедленно и подошел к нему, что-то говоря; но Георгий, не обращая внимания на речи полковника, пал к ногам настоятеля и со слезами сказал: «Прости мя, отче! Пришел я в монастырь плакать о грехах моих. Страхом одержим стою в святилище Божием и не осмеливаюсь говорить что-либо праздное на оскорбление души моей».
Услышав такой ответ, отец архимандрит благословил его и, похваляя, отпустил к своему послушанию. Господин же полковник принужден был отложить начало знакомства до другого времени; он, вероятно, не забыл полученного наставления о том, как должно христианину пребывать в храме во время богослужения, равно как и того замечания, что храм Божий устроен не для знакомства с посторонними, а для молитвы.
Смирение и повиновение — две преимущественно иноку потребные добродетели — с первых дней жизни монастырской проявились наглядно в Георгии. «Даже при начале вступления своего в монастырь он в исполнении их превосходил многих».
Как-то раз старец Богородицкой обители, отец К., увидя новоначального послушника, идущего в келью, спросил его: не может ли он порубить ему дров? Георгий немедленно взял топор, сказав только: «Благословите!» — и начал рубить. Старец ушел в свою келью. Георгий прилежно трудился; но так как ему в прежнем звании кавалерийского офицера, да и прежде, по происхождению своему, никогда не случалось рубить дрова, то работа у него не спорилась. Между тем, старец, нуждавшийся в дровах, устал ждать и, выйдя из кельи, увидел, что их еще нет. Обличить в лености работавшего было невозможно: он сам слышал безостановочный стук топора. Постояв немного и поглядев на работающего, старец догадался, в чем было дело и промолвил: «Э! Да я вижу, ты, знать, из дворян, когда не умеешь топором владеть. Что ж ты не сказал прежде? Время прошло понапрасну, да и сам ты уморился; оставь». Георгий, положив топор, смиренно поклонился в пояс и, не промолвив ни слова, пошел к себе.
Работая или молясь, всегда раб Божий Георгий пребывал в Боге. Его сердце, объятое чистейшею любовью к Искупителю, воспламенялось ревностью служить Ему единому во всякое время жизни своей. Находиться в церкви во время Богослужения было для него особенное и ни с чем несравненное утешение. При звуке колокола он веселился, как Давид, о рекших ему: «В дом Господень пойдем ».
Пришедши во храм, Георгий исполнялся страха Божия и благоговения к месту, где невидимо присутствует Сам Господь и служат Ему Силы небесные. Стоя смиренно, он отклонял от себя всякие земные помышления, молясь, как верному поклоннику Христову подобает: в духе и истине. Но сколько ни отклонял взоров своих, не мог иногда не видеть иных, не совсем благоговеющих к святыне во время Богослужения, разговаривающих, а наипаче смеющихся. Тогда сердце его исполнялось сокрушения; он усиливал моление свое; скорбел духом, взирая на нерадивых и небрегущих о деле спасения; а по возвращении в келью горячайшие слезы проливал пред образом Спасителя, умоляя Его об исправлении ненаказанных и нетвердых в вере. Может быть, как раз это отчасти послужило поводом к тому, что при самом начале вступления в монастырь он смутился мыслями и пожелал переменить место.
В этот момент, промыслительно, он был направлен к елецкому священнику-подвижнику Иоанну Борисовичу Жданову, указавшему Машурину на иеросхимонаха Задонского монастыря Агапита (Болховитинова). И Георгий нашел нужное укрепление в беседах с благочестивым и богомудрым старцем, сподобившимся быть близ святителя Тихона в годы его пребывания на покое в Задонске, о чем мы подробно рассказывали в очерке, посвященном житию о. Агапита...
Сыграло свою благотворную роль и вовремя сказанное строгое слово старицы Евфимии Григорьевны Поповой.
А спустя некоторое время, то ли от изнурения сил постом или, может быть, будучи обессилен внутренне пережитой борьбой с сомнениями и помыслами, впал Георгий в тяжкий недуг, в котором находился около полугода. Все это время, к величайшему его огорчению, лишен он был возможности посещать храм Божий. Почувствовав же некоторое облегчение, хотя еще и был слаб, «с великою трудностью, поспешил он придти в церковь». Но только вступил в нее, как снова встретились взору легкомысленные и неблагоговеющие. Скорбь душевная, куда более сильная, чем только что пережитая телесная болезнь, поразила его сердце, столь сильно снедаемое ревностью к славе Божией.
Так, наконец, созрел Георгий для другого высшего подвига: уготован был к понесению тягчайших трудов затворничества. Позднее, уже во время затворничества своего, в назидательных беседах с некоторыми людьми открыл он, что затворился по особенному произволению Божию, сам же о том не помышлял; хотя и не объяснил, каким образом неизреченная благость Господа указала ему достигать Царства Небесного сим узким путем и способствовала, укрывшись от соблазнов мирских, вступить дерзновенно в опасную брань с плотью.
Знаем мы лишь, что пробыв в послушании менее года, Георгий, поручив себя всеблагому Божию вождению, затворился в тесной келье, самой худшей из всех в обители.
Эта келья была каменная, тесная, отовсюду закрытая, отчего в летнее время тяжесть в ней воздуха, никогда не могущего достаточно возобновляться, была вредна для здоровья. Разные насекомые по стенам от сырости размножились до чрезвычайности; зимою же келья промерзала, и потому никем не была до тех пор избрана для обитания. Здоровье и сильнейшего человека могло бы разрушиться от подобного жилища. Один только Георгий, свыше укрепляемый, имел возможность переносить все эти неудобства, притом он нисколько не старался улучшить условия своего уединенного пребывания. Напротив, в зимнее время по несколько дней сряду не топил мрачной своей темницы, не укрываясь теплою одеждой, — теплота благодати Божией согревала и духовное, и телесное его существо. Для избежания, однако же, толкований и превратных мнений человеческих, он иногда протапливал свое жилище. Но тогда жаловался на жестокий угар и под сим предлогом обычно находился в холодной келье.
Вот в таком-то «роскошном» жилище пребывая, заключил Георгий дверь кельи своей для входа человек, а двери сердца своего — для помыслов суетных, в твердом уповании на помощь Бога Всемогущего, Которому единому посвятил он на служение тело и душу свою; он пребывал безмолвствуя в непрестанной молитве.
Необыкновенный и для большей части невозможный этот образ жизни, естественно, первоначально стал поводом к разным толкам и суждениям среди братии. Часть насельников, подстрекаемая тайными внушениями врага рода человеческого, упрекала в лености мужа, решившегося явить пример чудесного самоотвержения. Поговаривали, будто бы он для того затворился, чтобы избежать строгости уставов монастырских и для своего спокойствия, — как будто он не властен был и совсем оставить свое начальное послушание. Другие держались мнения, что таким образом он избегает братского послушания. И мало кто ждал, что это всерьез, большинство думало, что Георгий «скоро оставит свое предприятие, утомясь его трудностью». Но, с помощью Божией, Георгий пробыл 17 лет в затворе — и, конечно, не для удобства жизни или спокойствия, но для удобства пребывать в непрестанных трудах и молитве.
Когда Георгий взошел в затвор, то, по распоряжению настоятеля, приставлены были к нему келейные, обязанные из послушания иметь внимание к подвижнику Христову.
Некоторые из них, по легкомыслию и неопытности в распознавании путей Божиих, тяготились такою обязанностью, роптали, что сверх послушания монастырского должны еще обременяться послушанием затворнику, который, по их мнению, только покоится в праздности. От этого они по несколько дней не посещали Георгия, в чаянии, по тайным наветам врага душ наших, побудить его на гнев. Но Георгий был непоколебим; он не показывал, что чувствует небрежность келейных к себе; ни единым словом упрека или жалобы не запятнал он своего смирения.
Ясно, что подобные случаи не иначе должно принимать, как испытания, посылавшиеся Георгию, который между тем безленостно и в терпении проходил начатое поприще, от утра до вечера и большую часть ночи пребывая на молитве.
Вот его образ жизни и келейное правило, им самим для себя составленное; оно написано им своеручно: «Во время ночи: чтение Полунощницы и Помянник; поклоны с молитвою Иисусовою, — поклоны Богородице и Святому Ангелу-Хранителю. Канон всем Святым. Чтение из Псалтири трех кафизм. Чтение жития Святых Угодников Божиих настоящего дня, с выпискою своих замечаний в рассуждение себе и убеждение к терпению находящих озлоблений. Утренние молитвы. Утреня. Часы. Последование Изобразительных и Акафист Иисусу Христу. Чтение из Евангелия и Апостола по одной главе. Потом чтение из благовестника — десять листов. Чтение книги Камень Веры — десять листов. Чтение толкований Апостольских Деяний — десять листов. Акафист Богородице. Канон Святому Иоанну Предтече и Святому Великомученику Георгию. Чтение Духовного сокровища. Из сочинений Преосвященного Тихона Задонского двадцать страниц; Канон покаянный Господу Иисусу Христу. Канон молебный Божией Матери. Канон Бесплотным. Чтение из сочинений Василия Великого — десять листов, с выпискою своих замечаний. Чтение из сочинений Св. Григория Богослова — пять листов. Вечерня. Двенадцать псалмов. Молитвы на сон грядущих. Поклоны».
И лишь завершив эти труды молитвенные, удовлетворив духовную жажду души своей, затворник для подкрепления телесных сил успокаивался. Но, — разве что на самые кратчайшие минуты. Мягкого ложа он не имел, а, правду сказать, редко и ложился. Его отдых состоял в сидении на стуле и кратковременной дремоте незадолго до утреннего благовеста, с которым Георгий тотчас восставал и, ознаменовав чело крестным знамением, снова вступал в тот же круг молитвенный, который мы описали. Большею частью старался он преодолевать и самую дремоту, воздерживаясь совершенно от сна по несколько суток.
Пищу затворник употреблял не всякий день, и то — ближе к вечеру. Для него всегда приготовляли келейные четверть фунта белого хлеба и мерку или кружку воды, слегка смешанной с уксусом. «И как он не всякий день сносился с келейными, то имели они обычай на два дня подавать ему пятикопеечную булку и двойную порцию воды с уксусом — и более ничего». Одежду носил постоянно одну до того времени, пока совершенно обветшает — и тогда ее переменял. Достояние и украшение его келье составляли лишь иконы и книги, «из коих, подобно трудолюбивой пчеле, собирающей сладкие соты на цветах, извлекал он все полезное и назидательное для утешения сердца и спасения души».
При этом, будучи неудовлетворен трудами, на себя возложенными, Георгий со дня на день умножал их. Дабы более воспротивиться искушениям плоти, он умыслил изнутри кельи своей, под полом, выкопать глубокую пещеру. А еще того ради, что в течение дня проходящие мимо его жилища люди то разговорами своими нарушали строгое безмолвие затворника, то другим шумом прерывали благочестивые размышления.
Ископав пещеру, Георгий с тех пор всегда днем пребывал там на молитве, а ночью выходил из своего подземелья в келью и здесь оканчивал положенное правило. С рассветом вновь спускался он в свою пещеру и там, как в тихой могиле, предавался исключительно молитве и помышлениям о Боге.
В келью свою затворник не позволял никому входить, даже и служащим ему. Когда что-либо требовал, то клал записочку в небольшом окошке, прорезанном в дверях. Келейный, по временам осведомляясь, принимал записочку, и потребное, о чем в ней было писано, полагал на то же окошечко; об исполнении же подавал затворнику знак произношением молитвы.
В этой первой своей келье Георгий прожил пять лет, неослабно исполняя положенное себе правило. Тяжки были труды его, велик подвиг, но помощь Божия ему содействовала.
Блаженной памяти настоятель Задонского Богородицкого монастыря архимандрит Самуил, взирая на многотрудное поприще, проходимое Георгием, весьма сокрушался о том, что благочестивый муж живет в такой вредной для здоровья телесного келье. Долгое время советовал он ему не разрушать самовольно собственного тела своего, от Бога же нам данного, и наконец убедил перейти на жительство в другую келью, деревянную, более просторную, где воздух был легче и свежее.
К тому времени Георгий жизнью в прежней своей келье так изнурил себя всякого рода лишениями, что «тень только имел живого человека». Едва слышен был голос его от слабости сил. И все же, хотя и переселился он в новое, лучшее помещение, покорствуя воле настоятеля, но всегда с некоторым сожалением вспоминал о прежней своей келье и подземном жилище, говоря: «Как мне там было хорошо и тихо! Ничто меня не тревожило. Ночью молитвенная комната, а днем — подземное убежище, служащее беспрестанным напоминанием, что еще теснейшая могила ожидает всякого из нас».
Новая келья затворника была столь пространна, что он отделил для себя половину по одну сторону коридора, в другой же половине благословил жить келейным своим, которые теперь уже иначе мыслили и понимали благочестивого мужа.
Укрепясь и возрастя в духовном совершенстве своем, Георгий захотел и другим подавать посильное от себя пособие и утверждение, и для того распорядился, чтобы, когда нужно келейным о самих себе, или по поручению кого другого, о чем-либо с ним говорить, то, «подошед к двери, должен келейный громким голосом троекратно сотворить молитву».
«Если, — говорил затворник, — Богу угодно будет благословить мне выйти: выйду в преддверие, а ежели, по троекратной молитве, не отверзу дверей моей кельи, тогда, не ожидая меня, возвратитесь в свою келейную комнату».
Впоследствии и еще более отступил он от своей строгости в сношении с людьми, из любви и снисхождения к ближнему, позволив некоторым усердствующим входить к себе и услаждаться душеспасительною его беседою. А вот относительно самого себя все так же был строг.
Затворник жил в келье хотя и в совершенном уединении, но во всегдашней борьбе с плотью и духом злобы. Различными способами этот враг рода человеческого нападал на него; иногда находило на него уныние духа, непонятная скорбь сердца и разные превратные помышления. Но духовный воин Христов прибегал немедленно к всеоружию своему — теплой молитве. Горячими слезами старался он оживить сухость души, отгонял всякие помышления, вперял ум в неизреченное милосердие Господа и, повергаясь долу, молил о подкреплении его веры и ниспослании свыше помощи слабому его человеческому естеству, — и тогда мало-помалу спокойствие возвращалось душе его. Иногда, утомленный бессонницей, пребывая в расслаблении тела, чувствовал Георгий нападки необоримой лености. Тогда, усердствуя к исполнению своего правила, молитвенник побуждал себя сильными средствами: или обливался холодною водою, или неоднократно ночью повергался нагой в снег. Еще не бывши в затворе, он себя чрезвычайно строго испытывал касательно поста; если случалось, по мнению его, что он на трапезе употребит лишнюю пищу, — то, придя в келью, начинал класть поклоны земные. Когда становилось продолжать их тягостно, то он возбуждал себя, говоря: «Георгий наелся! Ну! Попробуй, каково сытому молиться». По заключении же себя в уединение, подвижник еще строже к себе стал во всех отношениях. Иногда побуждал слабую свою плоть к подвигам, «разнообразно удручая себя», — например, налагая на тело тяжелые вериги.
Однажды некий юродивый подал ему через келейника пояс из проволоки, с острыми шпильками. «Но, — рассказывал одному доверенному лицу Георгий, — долго этот пояс висел у меня. Я только смотрел на него, а носить не решался. Некоторые носят и такие... Только я не в силах».
— Впрочем, — замечает рассказавший это, лично пользовавшийся расположением Георгия, — думать надобно, что он употреблял этот пояс иногда в известных ему случаях, ибо он таким образом произнес «однако некоторые и такие носят», что можно подозревать в них его самого. Да и слова «только я не в силах», дают чувствовать, что он, по крайней мере, пробовал носить этот пояс.
Словом, Георгий всячески вооружался против духа злобы, непрестанно усиливавшегося отравить сердце его грехом и отклонить от богомыслия. Обыкновенно он выходил победителем из этой жестокой борьбы и стоял по-прежнему твердо на камне всесильной веры Христовой, прославляя укрепляющую его десницу Божию.
Но чем более Георгий украшал душу свою святыми добродетелями, чем более старался озарить ум и сердце светом истины, тем более враг спасения человеческого старался соблазнить ее различными наветами и подвергал его сильнейшим искушениям.
Побежден будучи многократно, князь мира сего беспрестанно вновь вооружался против отшельника или воздвигал на него своих нечаянных единомышленников, изыскивая их среди людей злых, клевещущих на всякую правду, или среди слабых сердцем, лишенным крепкой веры, надеясь чрез вопиющую несправедливость подвигнуть затворника к ропоту и жалобам, или истощить его терпение. Кто-то завидовал затворнику и растущей в миру известности его, кто-то подозревал его в лености, кто-то считал, что он заблуждается, столь сильно изнуряя себя и близок к тому, чтобы впасть в прелесть.
Эти несчастные слепцы, поистине христианского сострадания заслуживающие, омраченные врагом спасения или порицали мужа, исполненного страха Божия и любви к ближнему, или, прикрываясь ложною любовью, уговаривали его оставить затвор. Но Георгий принимал все это не иначе, как за тайные ухищрения духа лжи, всеми мерами желавшего удалить его от молитвенного состояния.
Был и еще один повод для кривотолков и осуждения от непонимающих. Как уже было сказано, известность Георгия росла, к нему приходили многие, ища совета, а в благодарность за соприкосновение с истинным богомудрием, жертвовали, порой весьма щедро. И иные вслух высказывали сомнения, по поводу того, сколь бескорыстно распоряжается затворник средствами жертвователей. Но отринувшему мир ничего не нужно было для себя лично, а потому, если кто вручал ему свою милостыню, то она немедленно переходила из рук Георгия или по назначению дателей, или, по его усмотрению, в руки неимущих, болящих и заключенных в тюрьмы.
Очень многим, сверх этой милостыни, помогал он еще тайно через людей благонамеренных, так что они никак не могли знать источника, откуда истекала эта помощь.
Вообще же в принятии даров бывал Георгий чрезвычайно осторожен. Редко руками своими принимал что-либо от усердствовавших, но большею частью — чрез келейных, которые предварительно у него испрашивали на то позволения. И не все подаяния затворник благословлял принимать, да и не все, с позволения его принятое для утешения подававших приношения, приказывал вносить к себе в келью, но только то, что, по особенному чувству прозорливости, признавал поданным от людей благочестивых и с добрым намерением. Иные же вещи, вероятно, из побуждений нечистых приносимые, приказывал даже сжигать.
Не избег, однако же, и тут Георгий ухищрений врага всех добродетелей, неослабно искавшего всячески ему вредить и смущать душу его. Случилось однажды, что один молодой человек, из дворян-офицеров, явился в Задонский монастырь и попросил свидания с затворником. Тот сначала не захотел его принимать; но когда молодой человек объявил, что лучше готов умереть под окном затворника, нежели удалиться, его не видав, то был введен в его келью, и здесь объявил он Георгию намерение свое вступить в монастырь. Георгий, хотя и не мог осуждать жития монастырского, но, видя молодость и неопытность просителя, долгое время отклонял его от этого намерения, советуя прежде тщательно испытать свои силы, удостовериться, действительно ли призвание Божие влечет его на путь смирения, или это, может быть, только временное и проходящее воспламенение воображения; объяснял ему все лишения, которым он подвергнется, всю тягость креста монастырской жизни, более свойственной зрелым уже летам, а не его юному возрасту... Но тщетны были все убеждения. Юноша оставался непоколебим. Тогда Георгий отослал его к настоятелю, от которого зависело принятие желающего. Оставляя келью Георгия, молодой человек вынул из кармана пакет с некоторою суммою денег и попросил затворника раздать их нищим по заповеди Господней, данной в Евангелии. Георгий сначала отказывался, убеждая просителя, что тому самому удобнее это сделать, или, в крайнем случае предлагая попросить кого-либо другого. В конце концов предложил отложить это дело до другого раза. Но молодой человек так этим чувствительно огорчился, что со слезами умолял не оскорблять его отказом, который он почитать должен за неблагорасположение к себе — словом, так тронул Георгия, что сей наконец покорился влечению природной доброты своей и принял деньги в пользу нуждающихся. Но, как будто предвидя тут злобное ухищрение духа лжи, с медленною осторожностью тратил их.
Меж тем, действительно, после некоторого времени, молодой человек этот поступил в послушники, правда, не Задонского монастыря, а Площанской пустыни. А затем являются вдруг в монастырь родные юноши, и, силою забрав его оттуда, требуют вернуть взятые из дома деньги.
Пришлось несостоявшемуся монаху вновь отправляться в Задонск, к Георгию, чтобы просить назад отданное ранее для раздачи бедствующим.
Вот как вспоминал об этом сам Георгий: «Вдруг является мой знакомый с слезными глазами; говорит, что его мать и отчим взяли его с клироса в Площанской пустыни, теперь грозят смертию и требуют деньги 10 000 рублей. На это, при сострадании моем к нему, я улыбнулся: г. офицер! чего я не успел раздать по вашей ревности к бедствующим, то вам устрашенным возвращаю; вот вам 4850. Он упал в ноги и просил прощения! Мои глаза покрылись слезами...» Но затворник провидел, что история эта неприятная сим событием не завершится. «Отчим его любит похлопотать и потягаться бумагами. Он постарается нанесть мне всяких неприятностей... О, когда бы Царица Небесная покрыла меня и послала купца внесть эту розданную сумму», — пишет Георгий в письме, отправленном на следующий день. «Вот как наша милостыня во славу Божию искушается», — с горечью восклицает затворник.
И действительно, отчим подал жалобу в полицию, обвинив, в частности, затворника Георгия, что тот обольстил пасынка его и выманил у него деньги, обвиняя в то же время и настоятеля, что держит у себя в затворе таких людей. Для рассмотрения полученного заявления к затворнику явился городничий и изложил ему суть дела, потребовав объяснений. Георгий отвечал, что хоть и имеет он право не возвращать милостыни, порученной ему для раздачи нуждающимся, а тем более может, для оправдания себя пред людьми, указать на тех, кому она уже роздана, но, чувствуя совесть свою чистою пред Богом — что для него всего важнее, и не желая подавать повода к неприятностям, возвратит деньги чрез три дня. За это время затворник надеялся пополнить недостающее чрез своих благодетелей.
Но еще прежде этого срока одна благодетельная особа (М. П. Колычева) пополнила долю, отымаемую у нищих отчимом, и тот был удовлетворен.
Получив обратно деньги такими средствами, с оскорблением смиренного затворника, отчим молодого офицера, вероятно, почувствовал грубость и неприличие своего поступка. Он захотел лично видеть Георгия для испрошения извинения, но тот его не принял, приказав уверить, что он не только искренно его прощает, но еще усердно молит Бога, чтобы Всевышний отвратил от него всякое наказание за нарушение спокойствия обители и оскорбление настоятеля и всей братии. Но Господь, правосудный защитник обиженных, иначе благоволил рассудить между невинностью и клеветою. Чего Георгий опасался, то и случилось: отчим молодого человека, подъезжая своему дому, увидел его в пламени и тщетно старался спасти: не только дом, но и деревня обратились в пепел...
Этим случаем Георгий еще более укрепился в своем обыкновении принимать милостыню на пользу бедствующих с величайшей осторожностью.
Распоряжаясь подаянием, уделял от него всем нуждающимся. Особенно Георгий был милосерден и сострадателен к бедным. Когда же встречал нуждающегося, а у него нечем было его удовлетворить, то отдавал собственную свою одежду, с любовью прикрывая ею наготу неимущего — до такой степени был он строгий исполнитель правил евангельских!
Даже тем особенно старался помогать, о ком знал, что они к его подвигу «неблагорасположенны», твердо помня слова апостола Павла: «Если враг твой голоден, накорми его; если жаждет, напой его» (Рим. 12, 20). А потому, если случалось, что кто-либо наносил ему оскорбление, то он посылал обидчику что-нибудь в подарок, испрашивая его святых молитв о немощах своих.
«Впрочем, бывали случаи, что ему невозможно было исполнять желания некоторых просителей — в этом, видимо, и кроется истинная причина пересудов», — замечает биограф затворника Задонского.
Случалось, например, что некоторые, поступив в монастырь, и предполагая, что Георгий наделен богатством, желали воспользоваться от него деньгами, которых он не имел. Одни объясняли это нуждами своих родственников, иные говорили, что надобно дочерям готовить приданое, и тому подобное. На это, естественно, затворник отвечал, что в монастыре следует оставить попечение о родственниках и возлагать надежду на Бога, который «дает скоту пищу его и птенцам ворона, взывающим [к Нему]» (Пс. 146, 9), а более и прежде всего иметь попечение о собственной душе и помнить, что «И если праведник едва спасается, то нечестивый и грешный где явится?» (1Пет. 4, 18). И другими подобными примерами убеждал чаще вспоминать Бога, а не оставленные в мире связи.
Разумеется, что такие истины не могли нравиться людям, совсем не того искавшим, и они, выходя от затворника с досадою, оставались его недоброжелателями.
А еще Георгий, видя, что иные не слова Божия желают от него слышать, а приходят с жалобами на строгость начальства или на поступки некоторых братий, перестал принимать их, чем еще более увеличил на себя нарекания. Зачем, говорили они, он одних принимает, а другим отказывает? Что за разбор? Зачем давать одному предпочтение перед другим?
Тщетно Георгий объяснял, что он не смеет отказывать в утешении истинно скорбящим духом, потому что «не здоровые имеют нужду во враче, но больные» (Мф. 9, 12); а вот тем, которые ни сами назидания не доставляют, ни от него чего-либо подобного не требуют, нет надобности беспокоить его посещением. Но все увещевания ропщущих были напрасны — «оскорбленная гордость не в состоянии была равнодушно и великодушно перенести неудачи в своих предположениях». Не постигали духовной и многотрудной его жизни сердца людей, омраченных чувственностью. Вместо того, чтобы обратиться на самих себя, они старались приписывать Георгию побуждения, им свойственные.
Георгий же, когда ему сообщали о нелепых суждениях на его счет, всегда с радостным духом ответствовал: «Они мне благодетели: они милостивым сотворят мне Владыку Господа моего и отверзут мне врата вечного блаженства по гласу евангельскому: "Блаженны вы, когда будут поносить вас и гнать и всячески неправедно злословить за Меня" (Мф. 5, 11). Но да не порадуется враг погибели душ их; Боже! милостив буди рабом Твоим; помилуй их, яко Сам веси, — не ведят что, что творят». Так постигал Георгий закон Христов во всей его полноте; так он исполнял его словом и делом, молясь за врагов и множайшие прилагая молитвы о прощении грехов тех, кто не одобрял его затворничества.
Одна из дореволюционных литографий, основанных на «колычевском портрете» Затворника.
Когда же враг рода человеческого не преуспевал смутить и подвигнуть на грех Георгия чрез людей неблагомыслящих, то иными сильнейшими средствами многократно приступал к нападению на него; хотя и здесь был постоянно побеждаем неутомимым в молитве затворником. По совету апостола Павла, он всегда трезвился и бодрствовал.
Впрочем, нелишне будет заметить, что сам Георгий старался умалчивать о подобных случаях. Когда пользовавшиеся доверием затворника келейные спрашивали иногда о разных искушениях и страхах, нападающих на человека, в его положении находящегося, то он скромно отвечал: «Я не могу говорить вам о всех нападениях вражьих, ибо в слабом человеке может нечувствительно возродиться хвастовство, чрез что утешится гордость кичливого врага нашего; но я беседою моею не хочу сотворить ему радости. Боюсь, чтобы малейшее мое повествование не послужило мне во вред. Сила Божия покрывала меня доныне: надеюсь, что и впредь не лишусь высокого ее покровительства. Опираясь на молитву, как на единственное наше во всем прибежище, я всегда ни во что вменял разные страшливые помыслы и поборал робость духа. Желаю только, чтобы мысль моя и сердце всегда исполнены были постоянного стремления к одному доброму, чтобы всегда мой ум искал света божественной истины, отвергая всякую ложь».
Так бдел над собою Георгий; а если и случалось ему иногда рассказывать нечто подобное, для назидания и утверждения других, то всегда говорил не о себе самом, а будто это случилось с кем-то другим. Тем самым старался Георгий даже в беседах своих с келейными скрывать в себе мужа свыше покровительствуемого.
Много размышлял он о смирении, с мольбою просил Господа никогда не отнимать от него этот плод благодатный.
«Однажды, — рассказывал как-то сам Георгий, — стоя при свечном ящике, взглянул я нечаянно вверх и вижу гвоздь, весь заржавленный. Опустив голову, вижу, там, как нарочно, у ног моих в полу другой гвоздь — с пресветлою шляпкою. Тотчас блеснула мне мысль, что если кто не будет истерт подобно этому гвоздю, не может просветиться в Царствии Небесном; потому что, кто стоит на высокой степени, часто покрывается ржавчиною, и все его видят, но никто не может коснуться для очищения, или даже заметить по вышине его, что он нечист, а только смотрят, да еще иногда с уважением, — чем еще более от него скрывают собственное его положение. Кто же стоит на низшей степени, того всякий трет-мнет, и хотя шляпка стирается несколько, но зато светлеется и никогда не может покрыться ржавчиной. Так и ты, Георгий, говорил я сам себе, должен быть у всех под ногами, если хочешь просветиться в царствии Отца Небесного».
А одного, только вступавшего на путь монашества, Затворник наставлял следующими словами: «Лучше быть последним в числе спасающихся, нежели первым в числе погибающих. Пусть другие ищут власти, почестей, начальства отличий или наживают богатства; но я советую тебе убегать всего этого, как яда змеиного. Разве уже особое призвание Божие будет на то; но и тогда надобно помнить, что начальник за всякую душу отдаст отчет Богу. Помни и ты мои слова: будь лучше в послушниках от спасающихся, нежели в архимандритах от погибающих; сильным только дано управлять душами, а мы с тобой немощны и грешны».
Вся жизнь его была непрестанная молитва: и ходя, и говоря он молитвы не оставлял. Молился же не языком только, но духом и истиною. Он стяжал дар сердечной молитвы, пребывая по несколько часов в таком восхищении, что забывал самого себя.
Продолжая по-прежнему постоянно пребывать в безмолвии и уединении, он, после молитвы, более всего упражнялся в чтении Св. Писания. А в иное время старался по мере сил своих на деле исполнять учение Господа нашего Иисуса Христа.
Был благотворителен к бедным, искупал должников, скорбящим и совета требующим подавал утешение; нрав имел тихий, сердце незлобивое, ни на кого не досадовал, никого не укорял жестоким словом, во всем показывал величайшее смирение; смеющимся его никому не случалось видеть; но если когда и улыбнется, тотчас сотворит крестное знамение, как будто внутренне упрекая себя.
Праздного ничего не говорил, мирского ничего не искал и не желал, к ближнему был снисходителен, к самому себе строгость имел необыкновенную. В малейших даже телодвижениях соблюдал приличие и скромность. Например, он не позволял себе ни облокотиться, ни положить ногу на ногу в присутствии другого, хотя б и долгое время с кем находился.
Лицо Георгия, хотя и умерщвленное постом и молитвою, сохраняло природную привлекательность; глаза его, тусклые от слез, смотрели тем не менее весьма проницательно; росту был высокого, стан имел красивый, осанку благородную и, вообще, — манеры человека, воспитанного в хорошем обществе.
В келье его царствовали порядок и простота — основания всех его действий. Пред входом у дверей коридора стоял от полу до потолка гроб без крышки, напоминая входящему, что он увидит человека заживо погребенного и указывая последнее убежище, ожидающее каждого. «Се покой мой, здесь вселюся».
Из коридора стеклянная дверь отворялась в небольшие сенцы, слабо освещаемые малым окном, прорезанным в противоположных дверях, ведущих в келью затворника. Пред этою дверью всякий входящий должен был сотворить краткую молитву. Слово «Аминь» было ответом, означающим позволение войти. Когда входящий замыкал за собою дверь, то Георгий вместе с пришедшим клал пред иконами три земные поклона, прикладывался к кресту и Евангелию, на столе лежащему, что обязан был исполнять и вошедший; а потом, поклонясь друг другу в ноги, давали обычное братское лобызание по чину монастырскому.
В одном углу кельи стояла крышка его гроба с разными эмблематическими надписями, выбранными из книг пророческих. На восточной стороне стены находился образ Св. Троицы, пред которым всегда теплилась лампада. По стенам стояли маленькие скамейки, разделенные столиками. В небольшой каморке располагался шкаф с книгами, чтение которых составляло единственное его отдохновение от трудов; подобно Арсению Великому, вместо музыки употреблял он Псалтырь, а вместо роскошного обеда развертывал жития святых отцов и вдыхал в себя их богоугодные подвиги, стараясь всеми силами подражать оным. На полу лежала рогожка, служащая, вероятно, ложем успокоения, ибо никакого другого не было; не видно было нигде ни кровати, ни подушки, ни даже войлока.
Георгий особо почитал местную чудотворную Владимирскую икону Божией Матери, которую, с благословения настоятеля, приносили из соборной монастырской церкви к нему в келью, и здесь «с некоторыми приближенными» совершалось молебное пение с акафистом. Это бывало одним из величайших торжеств для затворника.
Георгий не был любостяжателен, пристрастия ни к чему особенного не имел, а все находящееся в его келье почитал чуждым и ничтожным, и часто, укоряя себя при взгляде на какой-нибудь предмет, говорил: «Как я засорил мою келью! Георгий ныне стал жить роскошно! Осмотрись, Георгий! Так ли тебе надобно поступать?»
И через то однажды претерпел искушение.
В келье его находилось весьма много различных икон. И вот по этому поводу Георгий стал испытывать смущение. Усомнился он — не роскошь ли это для отшельника. И удалил все иконы кроме одной. За что был был вовремя укорен уважаемой им блаженной Евфимией Григорьевной Поповой (про этот случай, мы подробно рассказали в ее жизнеописании). Старица, со свойственной ей простой прямотой, открыла затворнику, что тот заблуждался. После чего Машурин вернул все святые образы на место.
Особо следует отметить, что в отшельнической келье его всегда поддерживался образцовый порядок. Георгий полагал, что люди, «хотя и благочестием украшенные, но не соблюдающие около себя чистоты и порядка, заслуживают укоризны; будучи же чрезвычайно во всем осторожен, не хотел никому подавать ни малейшего повода упрекнуть себя хотя бы безделкою. Как был чист душою и сердцем, так и во всем наружном соблюдал чистоту и приличие».
И все же, при том, что в его жилище, казалось, ничего роскошного не было, он как будто оправдывался, говоря своим келейным: «Никогда бы не допустил я никаких в келье моей украшений; но к приличию бывающих у меня, по воле Божией, посетителей, привыкших ко всему благовидному, думаю, что они могут быть сугубо назидаемы и благовидностью кельи, и духовною беседой». Следовательно, и тут основною мыслью и побуждением его была польза ближнего.
Наиболее исполнялся затворник удовольствия, когда имел случай беседовать с кем-либо о духовных предметах. Так как он все время пребывал внутренне в помышлении о Боге, то естественно, и разговор его бывал душеспасителен. Говорил тихо и убедительно. Резко никого не обличал в проступках; до крайнего сокрушения или отчаяния никого не доводил, но подкреплял всегда надеждою на неизреченное милосердие Божие; впрочем, соразмерялся с силами каждого, и всякому, смотря по степени понятия, делал увещания, приводя доказательства из Св. Писания и книг Св. Отцов.
«Особенно келейным своим не отказывал сообщать назидательные наставления». Ибо с годами остались при нем лишь те, кто близок был духовно, прежние же, строптивые и нерадивые удалились...
Затворник часто пребывал по несколько дней сряду неисходно в своей келье; когда же появлялся в келейную комнату, то сердечное удовольствие живо изображалось на лице его. Усладя душу безмолвием, насытя ее божественными помышлениями, Георгий не находил слов для достаточной хвалы молитвенному уединению.
«В каком я находился утешении, — говорил он, — во дни моего уединения; желал бы все минуты жизни посвятить оному, но жаль оставить вас без посещения. Вы без меня впадете в уныние и сухость души, а потому и убеждаюсь я пожертвовать для беседы с вами хотя малым временем».
И действительно, когда келейные долго не имели бесед с Георгием и не видели его, бывали лишены возможности пользоваться его мудрыми советами, то скорбели душою и почитали себя в такие дни как бы находящимися под епитимьей.
О благодати Божией всегда говорил он со слезами; душевные немощи братии сносил с примерным терпением. Один очевидец передавал случай, доказывающий кротость Георгия и снисходительность к ближнему.
Один монах, очень старый летами, но не отличавшийся особым просвещением, много времени домогался побывать у затворника; наконец был допущен, но вместо того, чтобы испросить святых молитв человека Божия, начал делать пространные поучения Георгию о том, как должно спасаться. Тот внимательно слушал слова гостя с кротостью, хотя и были те рассуждения «все слишком обыкновенные». По выходе посетителя, присутствовавший при сем очевидец, спросил у затворника, чего же хотел от него этот старец. Георгий смиренно отвечал: «Он предобрый человек, говорит хотя и не красноречиво, но от простоты души. Я его очень люблю и пользуюсь его наставлениями».
Так умел он христианскою любовью прикрывать недостатки ближнего, и в самом ответе этом преподал живой пример как отклонять от мыслей всякое осуждение других.
Юродивых затворник рекомендовал оставлять в покое и не разговаривать с ними, а ежели есть возможность, то подавать им милостыню. «Путь их трудный и опасный, — говорил он, — того и смотри, что встретишь такого, который находится в прелести, и он смутить может душу твою».
Когда кто просил или лично, или письменно Георгия помолиться об усопшем или болящем родственнике, или знакомце, то он не только в келейных своих молитвах это исполнял, но еще посылал просить очередного иеромонаха помянуть на святой литургии соборною молитвою, и еще — иеромонаха Иринея, несшего послушание при гробе святителя Тихона, помянуть усопшего на панихиде.
Искренняя слезная молитва, утомление плоти, щедрость духовная, обильная милостыня нуждающимся в окормлении и поддержке помогали Георгию совлекать человека ветхого. И по мере того, как облекался он в человека нового, все зримее становились знаки почившей на нем благодати Святого Духа.
Георгий в последствии времени позволял себе иногда, для поддержания дряхлеющей плоти, укреплять ее несколько улучшенной пищей. Узнав это, многие почитатели его старались доставлять ему хорошо изготовленную снедь; но не сокрыто было от Георгия, с усердием ли была приготовлена пища, или людьми по сердцу не чистыми; для чего приказывал он подавать ее к себе, и при одном только взгляде иную позволял келейным вкушать, а другую приказывал никому не подавать, но выкидывать, как неудобную для употребления.
Простые же сухари, подаваемые ему простолюдинами, предпочитал всему другому, и от них обыкновенно вкушая, говорил: «Как вкусны! Как услаждены усердием!» Впрочем, и в сухарях делал различение: иные также не приказывал употреблять, вероятно, последуя мановению Господа, сохранявшего раба Своего на всех путях его.
Что затворник Задонский действительно был благословен свыше даром прозорливости, подтверждается и иными многочисленными примерами.
Беседуя всегда мысленно с Богом, Георгий стяжал, при содействии благодати Божией, мудрое и тонкое познание сердца человеческого. Ему без посторонних уведомлений известно было, кто из братии вел жизнь благочестивую, а кто только носил образ монашества.
Случалось, что некоторые насельники монастырские, хоть и хранящие спасительный страх Божий и сердечно преданные богомыслию, допускали, однако же, иногда себя тревожить помышлениями о переходе в другую обитель.
Они желали открыть сомнения свои Георгию для подкрепления себя его советами, но, не надеясь получить от него позволения на вход в келью, впадали еще в большее смущение. Недолго, однако же, оставлял их Георгий в опасной нерешимости: провидя тайное их желание, посылал неожиданно просить к себе и в благоразумной беседе прогонял уныние, овладевшее их духом; начинающих уклоняться на распутья выводил опять на стезю истинную, слабеющих укреплял.
Рассказывают и то, что Георгий, без всякого стороннего извещения знал взаимные отношения между собой братии. Когда кто из келейных его получал от кого- либо оскорбление, то он, при одном взгляде на него, это узнавал и тотчас подавал полезное наставление. «Скорби нам спасительны, — говорил он. — Необходимо нужно оные не только терпеливо сносить, но еще и молиться за оскорбивших нас. Ни в каком огорчении не должно малодушествовать. И особенно не стараться поставлять себя правыми, а нанесшего обиду виноватым, но всегда самим себя осуждать; ибо легко быть может, что мы сами побудили ближнего нашего к обиде и были причиною его согрешения; мы, как худшие в обители, наложением на нас послушания уже обязываемся служить другим и почитать их по справедливости лучшими нас, и потому не только следует воздерживаться от оскорбления других, но с терпением и без роптания сносить случающиеся с нами неприятности».
Не сокрыты были от его прозорливого ума также и те, которые, будучи заражены гордостью и высоким о себе мнением, из духа пытливости испрашивали чрез келейного позволения посетить его. На это затворник приказывал им отвечать: «Что буду я, ничего не знающий, говорить людям более меня просвещенным? И о чем они, в знании искусные, будут вопрошать меня, малосведущего?»
Вот что вспоминает бывавший у затворника задонского очевидец: «Сколько раз мне ни случалось посещать затворника, чтобы открыть находящие помыслы и рассказать о борющих меня страстях, еще прежде, нежели начну я говорить, стыдясь иногда приступить к тому, или не зная, как начать, он уже разрешит все мои вопросы и недоумения, обращаясь будто на самого себя и говоря так, или подобным сему образом: "Когда меня беспокоили такие-то помыслы, то я вспоминал о смерти и нелицеприятном суде Божием — и они от меня отходили. А когда вот такая-то страсть на меня вооружалась, то я не давал телу дневной пищи и во время сильного свирепствования оной толстыми четками бил себя, как скота, потому что человек, валяясь в страстях, скоту уподобляется. И ты делай то же, когда с тобою подобное случится". Одним словом, все то, бывало, скажет, о чем приду спрашивать. Разговор же не иначе начинал, как сотворив молитву; переберет четки с Иисусовою молитвою и тогда уже начнет говорить, что ему возвестится».
По дарованной ему прозорливости, Георгий предузнал кончину архимандрита Самуила II. Настоятель этот, находясь еще в полном здравии, посетил затворника и, после обоюдополезной беседы, простившись, пошел обратно. Георгий, проводив его до двери коридора и поклонясь, сказал своим келейным: «Я совсем уже простился с отцом архимандритом. Это свидание наше есть последнее; ибо не увижусь с ним более в сем мире: ему предстоит скорое переселение в вечность!» Спустя несколько дней, архимандрит поехал в Воронеж и на обратном пути «впал в болезнь, от которой и кончил временную жизнь». Во время болезни о. Самуила Георгий троекратно, через келейных своих, посылал «упреждать его», чтобы принял схиму и роздал нищим милостыню, уверяя, что Господь не оставит его своей милостью. Но архимандрит не поверил в скорую смерть, и скончался, не успев исполнить наказ человека Божия.
В другой раз один из братии монастырской занемог. Болезнь тяжелой не казалась. Сам заболевший, не считая болезнь свою опасной, не хотел даже напутствовать себя Святыми Дарами; но затворник, провидя кончину его, послал келейного сказать болящему, что смерть к нему близка и потому кратчайшее время жизни, ему остающееся, советует он употребить на очищение души от грехов и приготовление себя к спокойному отшествию от сего мира в вечность. И точно, скорая кончина брата подтвердила прозорливость Георгия.
О еще одном свидетельстве прозорливости затворника рассказывает в своих записках иеросхимонах Нафанаил, бывший одно время келейным Георгия Алексеевича: «1833 года, в последних числах июня, когда во многих местах и в самом даже Задонске свирепствовала холера, вдруг постигла она и меня. Находясь во время служения при свечном ящике, внезапно почувствовал я такие тяжкие внутренние терзания, сопровождаемые стягиванием жил и жесточайшею болью в животе, что все мое тело как будто одеревенело. В одно мгновение силы мои так ослабели, что с величайшею трудностью, опираясь о стены, мог я добраться до кельи затворника, желая по крайней мере у ног его испустить последнее дыхание. Когда же отворил я двери к нему, то увидел Георгия, уже ожидавшего меня на пороге и державшего в руках небольшую каменную чашу со святою водою и кропилом. Упавши к ногам его, я возопил: "Батюшка, простите, — я умираю!" Он же, приподняв меня и окропив голову и лицо мое св. водою, сказал: "Не отчаивайся! Бог еще благословляет тебя проходить святое послушание. Что ты так смутился и прежде времени предался малодушию? Бог к нам грешным всегда многомилостив". После сего утешительного гласа Божия и окропления св. водою почувствовал я возвращение сил моих; но, по маловерию моему, опасаясь, чтобы болезнь опять не возобновилась и мне бы не умереть без напутствия, стал я просить его благословения в то же время приобщиться Святым Тайнам; но Георгий, по благоволению Божиему прозревший в будущее, снова повторил, что "Всеблагий Господь еще благословляет тебя жить; следовательно, будешь иметь время к достойному приятию Святых Тайн; а теперь как ты будешь приобщаться в духе смущенном и встревоженном? Приуготовь себя по надлежащему и, получив успокоение душевное, со страхом и благодарением удостоишься принять Святое Таинство! Божиим соизволением болезнь не возвратится к тебе более". И точно: по слову сему болезнь меня совершенно оставила и не возобновлялась».
Послушник П. А. вспоминал об одном достопримечательном случае, бывшем с ним за самочинное исполнение своей воли. «Случилось как-то, — рассказывал он, — что пришел помысел мне затвориться в келье своей и, сложась с такою вражескою кознию, долгое время я таил оный, не сказывая затворнику; наконец решился объясниться.
Пришедши к нему по обыкновению, сказал:
— Батюшка, я хочу затвориться в келье моей.
— Доброе дело! А как это хочешь сделать и что такое затвор?
— Затвор — значит удалиться от людей; а что око не видит и ухо не слышит, то и на сердце не взыдет; а сделаю оное так, как и все делали затворники
— Воистину, брат П. А. стяжал ты здравое рассуждение и справедливое; но забыл прибавить: от самого себя куда ты уйдешь?
— Да еще о затворе я слыхал от старцев, что он есть разжженная Вавилонская печь любви к Богу, — продолжил Георгий. — Я этого сам не испытал, а так слышал. Может быть твое суждение и справедливее, но я тебе советую затвориться так: от утрени и до обедни, от обедни до трапезы, от трапезы до вечерни, от вечерни до утрени сиди в келье неисходно, покуда позовут на какое-либо послушание. Вот тебе и затвор! Помни, что келья — гроб твой, а церковь — воскресение! По кельям же других без крайней нужды не болтайся. Вот тебе я какой затвор благословляю. В келье не будь никогда празден; молись, читай св. книги, делай выписки из них, или работай что-нибудь с молитвой, испытуя свои помыслы и поминая грехи; от сего родится плач, а слеза чистосердечная о грехах отмоет беззакония и усладит душу таким веселием, которого еще не испытал! Такой затвор всякий монах должен соблюдать!!! Но желать новоначальному затвориться, как затворялись все затворники — есть знамение гордости и высящияся души. Гордым Бог противен».
«Но я, окаянный, — продолжал свой рассказ послушник, — забыв мудрые наставления опытного старца и сложившись снова и накрепко с моим лукавым помыслом, решился беспокоить преосвященного Антония и просить у него благословения на затвор». Но тот, как опытный иерарх, проразумев вражью сеть в молодом послушнике, «строго запретил сие».
А вскоре за пережитым искушением последовало новое — гораздо сильнейшее и многих слез стоившее тому послушнику, так как он сам был причиною сего искушения, от которого избежал бы послушанием затворнику, совет его имея в памяти и не слагаясь со своим помыслом. И когда с ним воспоследовало сие искушение, пришел П. А. к затворнику, припал к ногам его со слезами, каялся в своем ослушании и просил молитв на подкрепление упадшего духа. Затворник с великою скорбью отвечал: «Это искушение тебе на пользу: вперед будешь знать по опыту, что значит пренебрегать советом старцев! Унывать не должно; это все пройдет, и очень скоро; а лучше эти горькие слезы обрати на твои грехи — велика будет отрада для души твоей». В заключение же Георгий, по дарованной ему от Господа прозорливости, рассказал П. А. о нескольких случаях, которые с ним еще будут. Из них большая половина к моменту записи рассказа об этом случае уже сбылась в свое время; а другие, вероятно, также должны были исполнится.
«Теперь всякий может видеть, что значит ослушание, и что последствия своей треклятой воли ни к чему более не ведут, как в совершенную погибель! Помилуй мя, Боже, помилуй мя, яко немощен есмь», — такими словами заключил свой рассказ о сем деле искусившийся вышеозначенный послушник...
Но не только лично принимая жаждущих мудрого слова и наставления, окормлял страждущих затворник Задонский. С одними разговаривая лично, с другими беседовал Георгий письменно. На получаемые письма, желающим наставлений отвечал сообразно их понятию, как будто распознавая заочно расположение и свойства каждого. Впрочем, не все письма, подаваемые ему, читал; иные, не распечатывая, сжигал. Когда же келейные дивились таким непонятным действиям, то он разрешал их недоумение, говоря: «Письмо это писано с сердечною искренностью и христианским смирением; при помощи Божией я отвечал на него сообразно требованию; а это, — продолжал он, — написано по внушению духа пытливости, с лукавством и лестью».
Об иных же письмах, приняв от келейного, отзывался так: «На что требовать наставлений, когда нет искреннего желания им последовать?» — и таким никогда не отвечал. Если же, по свойственной ему любви к ближнему, иногда и писал что в утешение, то, отдавая ответ келейному, говорил: «Этот и не думает о душе своей, но просит наставления на одну только похвалу перед другими, что и я тоже имею письма затворника».
Получая же письма от людей благонамеренных и верою одушевленных, показывал на лице радость и удовольствие, говоря с приятностью: «Правда светлее солнца! Вот как сердце и мысль украшены божественною истиною! Как можно его оставить без ответа!» Случалось, что в получаемых им письмах особы, извещающие его о каком-либо несчастье, между прочим, прибавят: «теперь осталась только одна надежда на Бога». «Ну, слава Богу! — восклицал Георгий, — как не порадоваться, что, наконец, прибегли к надежде на Бога; стало быть несчастие это послужило в пользу, а прежде надеялись на человека». Впрочем, он содержания писем никогда келейным не показывал.
При допущении к себе посетителей, затворник, благодатью Божией извещался об образе их жизни, о причинах пришествия к нему и о предметах, о коих желали говорить. Когда же келейный докладывал ему, что такой-то желает быть у него, то Георгий, зная, что приходящий действительно шел с намерением слушать беседу, растворенную любовью к Богу и ближнему, и поучаться в правилах богоугодной жизни, отвечал: «Надобно принять его; слышу вопль его сердечный, вопиющий к Богу; таковым никакая дверь, ни крепкие затворы не должны возбранять входа». Другие же, исполненные тщеславия и желания посетить его из одного любопытства, подошедши к келье с неблагонамеренностью, стучались в дверь, нарушая тихое убежище отшельника; и когда келейный, взойдя, докладывал о них, то замечал на лице затворника сострадание и некоторую робость. «Сии люди, — отвечал Георгий, — ударяющие в двери, далече духом отстоят от кельи моей; и не одни пришли, но невидимо сопровождаются духом прелести и лукавства; жалки они мне! Не ведают сами, чью творят волю; но я уже молился Господу, чтобы покрыл меня от таких людей и всякого нападения вражья». И таковым чрез келейных отказывал. Не благословлял затворник входить в келью свою и тем, коих провидел слабоязычными и легкомысленными. Если такие объявляли желание беседовать с ним, то он не соглашался, говоря келейному: «Они не воспользуются поучениями и не соблюдут им заповеданного; притом же, по нескромности своей, они будут только рассказывать другим, что были у затворника и видели, что у него есть в келье; а что им сказано будет, то не запечатлеется в их памяти — обкрадены будут врагом; а потому какая им будет польза быть у меня и тратить попусту время?»
В числе посетителей из высших сословий, желавших видеть подвижника, случился однажды бывший воинский начальник Георгия — упоминавшийся уже генерал А. С. Кологривов. Он у самых дверей еще первой кельи затворнической просил, чтобы тот отворил двери бывшему командиру, но Георгий, неизвестно почему, оставался неподвижен внутри. Некоторые, при сем бывшие, слышали, как один офицер из свиты генерала Кологривова, негодуя на упорство Георгия, говорил начальнику: «Для Вашего Высокопревосходительства и в дворцах европейских не затворялись двери, а бывший ваш подчиненный, простой послушник монастырский, осмеливается Вас не пустить!» — «Да! Правда твоя, — скромно отвечал генерал Кологривов, — в дворцах царских; а здесь обитель молитвенная; у царя земного я заслужил, а у Царя Небесного — еще не знаю. Я хотел только попросить Машурина за меня помолиться».
Иногда в разговорах своих с келейными, по доброй нравственности ему известными, с соболезнованием сердечным воспоминал Георгий о некоторых хороших своих знакомых, давно не бывших в обители Пресвятой Богородицы и у гроба преосвященного Тихона, прибавлял: «Как завлекателен своею суетностью мир и какое делает преткновение благочестивым душам, забывающим единое на потребу и отклоняющимся в рассеянии! Вот такие-то что-то позамедлили приехать помолиться у гроба преосвященного Тихона». Такое его воспоминание было верным известием о скором их прибытии. Георгий предузнавал их намерение и только не хотел говорить прямо, что они уже едут в обитель. О других благочестивых знакомых своих, хотя и в отдалении находящихся, иногда говорил, что они пребывают в унынии от каких-либо скорбей душевных, или болезней телесных, и не замедлял посылать им утешительные письма, и, поручая их келейному для отнесения на почту, говорил: «Скорбящих нужно утешить: томятся унынием или болезнуют телом. Хотя и далече живут, но знаю, что они имеют великое желание получить мое письмо и требуют моего ободрения». Личные рассказы сих особ впоследствии всегда подтверждали, что Георгий не ошибался.
Одна из столичных жительниц, много раз бывая в обители, желала видеть затворника и, не получая позволения, решилась наконец употребить другое средство. Настойчивая дама упросила одного из высших духовных особ попросить о сем Георгия письмом — от себя. Уважая волю писавшего, Георгий просил подательницу письма пожаловать. Она вошла; окинула взором келью и несколько смутилась. Ее попросили садиться — она молчит, и Георгий тоже не прерывал молчания; мысленно творя молитву, перебирал он четки, ожидая, что вразумится, о чем начать с нею разговор. Уже в другой раз четки на исходе — дама все молчит, и третью сотню молитв проходит Георгий, и вдруг, как будто вдохновенный свыше, начинает: «Верую, во Единого Бога Отца Вседержителя...» и прочитывает весь Символ Веры. Услышав вместо разговора исповедание Православной Веры, дама зарыдала и призналась, что она желала его видеть более из духа пытливости, а не для каких-либо советов, и располагалась вступить с ним в словопрение о догматах веры.
Неожиданный ответ затворника прочтением Символа Веры на тайную мысль ее и на вопрос, который она еще только намерена была задать, сильно поразил посетительницу. Вероятно, не с теми же чувствами оставила она Георгия, с которыми вошла; и этот случай еще подтверждает многие уже приведенные нами примеры прозорливости ума, которую стяжал от Господа Георгий.
Окормляя других, Затворник Георгий и сам бывал не раз окормляем сродственными ему в духе подвижниками. В случаях подобных проявлялось духовное единение тех, кто носит на челе своем Имя Божие. А однажды явлено было таковое единение поистине чудесным образом.
Со слов самого Георгия известно, что как-то вновь, уже в пору затвора, стало одолевать его помышление перейти из Задонского в другой монастырь, поуединеннее. Казалось ему, что в Задонском уединении: «Письма и посетители много развлекают; отказывать иногда совестно, а иногда и нужно бывает отвечать: пишут дело. Около двух лет боролся я в нерешимости с этим помышлением, никому этого не говоря; между тем сильно смущался, перебирая в памяти все места, куда бы удобнее удалиться».
И вот однажды входит к затворнику келейный, извещая, что странник из Саровской пустыни от отца Серафима принес тому поклон и благословение а, сверх того, «имеет надобность сказать лично несколько слов по его поручению». Затворник благословил странника войти и тот сказал ему следующее: «Отец Серафим приказал тебе сказать: стыдно, столько лет сидевши в затворе, побеждаться такими вражескими помыслами, чтоб оставить свое место. Никуда не ходи. Пресвятая Богородица велит тебе здесь оставаться».
Далее, как рассказывал сам Георгий: «Сказав сие, странник поклонился и тотчас вышел, а я стоял как вкопанный, дивясь чудесному откровению тайных моих помышлений, и притом такому человеку, который не токмо меня не знал, но еще никогда и не видывал и даже никогда мы друг к другу не писали. Однако, скоро опомнившись, просил я келейного воротить ко мне странника, надеясь узнать от него что-нибудь более; но его уже не могли отыскать ни в монастыре, ни за монастырем. С тех пор дух мой успокоился и я перестал помышлять о переходе в другое место».
Всеблагий Господь не сокрыл от Георгия и времени его кончины. В 1835 году, накануне Рождества Христова, Георгий, после довольно продолжительной беседы со своими келейными, объявил им, что скоро расстанется с ними на веки.
«Скоро, — сказал он, — оставлю я свое узилище, скрывавшее, при благодати Божией, грешную мою душу от прелестей мира сего. Скоро разлучусь я с вами телесно. Замечаю это из сонного видения, которым благоугодно было Господу открыть мне Святую волю Свою. На сих днях, когда я заснул обыкновенным моим сном, представились очам моим великолепные палаты, каковых в мире я никогда не видал, и красоты, которых изъяснить я не могу. В то время, когда я внимательно рассматривал совершенство этих чудных палат и желал узнать, чьи они и кто в них обитает, предстали очам моим два мужа, благообразные и кроткие видом, и с любовью, приветливо спросили меня: "Что дивишься зданию сему, Георгий? И знаешь ли, кому принадлежит оно?" Я отвечал, что не знаю, но думаю, что оно принадлежит какой-нибудь знаменитой особе. "Нет, отвечали они, сей дом от Владыки нашего Господа Иисуса Христа уготовлен самому тебе в вечное успокоение, дабы ты от трудов и скорбей твоих земных утешился здесь во веки". Я сказал, что раз живу в келье убогой и смиренной, то как могу жить в таких пышных чертогах? "Знаем, — возразили они, — что ныне живешь ради имени Христова в келье смиренной. Этот же дом милосердием и щедротами Божиими уготован тебе в воздаяние за труды". "Видишь ли, — продолжали они, показывая на кровлю дома, — что остается докончить?" При сем я заметил, что на одном углу этого дома не до конца выведена была крыша».
«Возлюбленные мои о Христе братия, — прибавил затворник, окончив свой рассказ, — видение сие знаменует скорое мое от сего мира отшествие. Еще немного времени — и вы меня более не увидите».
Потом, вздохнув от глубины души, воскликнул: «Твоя, Господи, святая воля да будет со мною; яко же Ты хощеши, тако и твори. Всегда бо святому Твоему промыслу и всеблагой воле Твоей поручал я себя и ныне усердно преклоняю сердце мое. Да будет имя Твое благословенно во веки веков».
Стараниями жизнеописателя Георгия — иеромонаха оптинского Порфирия (Григорова), — дошли до наших дней два письма Затворника Задонского, в которых он письменно упоминает о ждущей его скоро кончине.
«Высокопреосвященнейшему Антонию,
Архиепископу Воронежскому.
Высокопреосвященнейший Владыко!
Десять раз солнце круг свой совершило со времени вступления Вашего на Воронежскую Епархию, и десять лет минуло как вчерашний день, как минутный сон. Дел же и слов свидетель один Бог. Вашему Высоко-Преосвященству уже обычно прилагать труды к трудам и сносить, при помощи Божией, покудова угодно всеисполняющему Провидению — в нем же и вечный покой.
После всех приносимых и оконченных поздравлений с праздниками Рождества Христова, Нового года и Святого Богоявления Господня, последнее уже поздравление Вашему Высоко-Преосвященству приносит последний и непотребный раб, прося Святых молитв и благословения, повергающийся в любовь Владыки, достойный осуждения и вечной муки, грешный Георгий Генваря 8-го дня 1836 года».
«М. П. Колычевой.
Чего вы ищите? и где? утверждайтесь мыслию благою; то, что ныне есть с тобою, — и все, бывает Божией судьбою. Вся исполняя! есть везде. Вы можете посетить только гроб мой. Он дождется вашего сердца; хотя и далеко увлечены вы в море, но есть надежда, что сокрушенный корабль ваш достигнет мирного пристанища. Когда вы будете над моею могилою, то вспомните мою к вам искренность, что я уснул в чаянии воскресения мертвых и жизни будущего века. Ваше о мне воспоминание не останется тщетно пред Господом; вы же, по любви вашей ко мне о Господе, предложите милостыню нищим, а братии — утешение; в лице же их сам Христос при- имет усердие ваше, тогда и мне, и вам приятно будет; — ныне простите, целую вас, непотребный раб Георгий Генваря 12-го дня 1836 года».
Когда писаны были сии письма, Георгий еще не чувствовал приступов болезни. Но во второй половине января он занемог. Вначале почувствовал простуду, сопровождаемую ознобом; потом колотье, стеснение в груди и кашель. Страдания его ежедневно умножались, а силы приметно упадали. К тому же обычное воздержание и бодрствование привели подвижника Христова в величайшее изнеможение. Вскоре к прочим его недомоганиям присоединились удушье, сильное биение пульса и опухоль в ногах такая, что с большим трудом мог ходить по горнице, а лежать совсем не хотел, и все его отдохновение состояло в сидении на стуле. Духом же был бодр. Лицо имело обыкновенный свой приятный вид и не являло ничего болезненного.
Во всю свою болезнь он не испустил, подобно прочим людям, ни одного болезненного стенания, не произнес ни одной жалобы и не старался доставить себе особое какое-либо удобство или успокоение. Только иногда, при сильном изнеможении, дозволял себе опереться локтем на что-либо; но и за то укорял сам себя, говоря: «Что ты разнежился, Георгий, не хочешь потерпеть малой и кратковременной болезни; взыскал покоя в сем мире! Горе тебе будет, если утратишь терпение. Если ты малое страдание плоти не хочешь в благодушии понести, то как понесешь вечное томление и лютейшие муки, предлежащие грешнику в жизни нескончаемой?» При всей жестокости болезни страшился вдаться он в расслабление. По советам приближенных к нему, хотя иногда и соглашался ложиться в постель, но тут же и вставал, говоря, что ему тягостнее бывает, когда лежит, и потому сыскали для него кресло для спокойнейшего сидения.
В первых числах апреля к прежним болезням его присоединилось лишение слуха. Даже при самых громких вопросах и ответах едва мог расслышать, что ему говорили.
Эта глухота продолжалась с ним до 23 апреля. В этот день, на праздник Ангела своего, святого великомученика Георгия, пожелал затворник предложить трапезу меньшей Христовой братии; почему и послал келейного испросить у настоятеля благословение на сие святое дело, что и было дозволено. Тогда Георгий приказал келейным своим заняться приготовлением трапезы и устроить стол близ храма Рождества Пресвятой Богородицы. Когда все было готово, то затворник с величайшим восхищением и радостью сказал: «Слава Богу, сподобившему меня, по своей благости, в последний раз насытить алчущих моих ближних. Сие угощение предлагается им от меня в последний раз, ибо скоро разлучусь с ними». По совершении литургии, служивший в тот день иеромонах вышел из святого храма благословить трапезу, предложенную от затворника нищим, которых в то время, по исчислению, собралось около тысячи человек. И в минуту самого благословения, произнесенного иеромонахом, Георгий вдруг получил прежнее употребление слуха и такое облегчение от всех болезней, что как бы никогда ни глух, ни болен не был.
Угостив нищих и странных, келейные возвратились в келью затворника с извещением о благополучном окончании богоугодного его дела, и тут Георгий встретил их извещением о своей радости, сказав с чувством душевной благодарности: «В ту самую минуту, как иеромонах благословил трапезу, Господь явил мне неизреченное Свое милосердие, возвратив мне, худейшему, слух и здравие. Как всемилостив Господь, как скоро преклоняет слух Свой на моления наши! Теперь я никакой болезни не ощущаю в теле моем».
Всеблагой Господь и еще утешил раба своего Георгия другой радостью. В день его Ангела архиепископ Казанский Филарет (Амфитеатров), проезжавший через За- донск в Санкт-Петербург, почтил визитом обитель Пресвятой Богородицы и, побывав у гроба преосвященного Тихона, посетил и келью затворника. Обрадованный вниманием посетителя, Георгий насладился с ним беседой и, между прочим, открыл о дарованном ему от Бога исцелении молитвами своего Ангела, великомученика Георгия.
Но недолго Георгий пользовался полученным опять здравием. Чрез трое суток болезнь снова к нему возвратилась, кроме, однако же, глухоты, которая совершенно прошла. Тут, поручив себя Святому Промыслу, располагающему жребием человеческой жизни, затворник призвал духовного отца своего, исповедал при нем Богу тайные сердца прегрешения, приобщился Святых Тайн, освятился елеем и с спокойствием духа ожидал кончины живота своего, не преставая, однако же, бодрствовать и пребывать в беспрестанной молитве.
Один из келейных его, видя добрейшего отца своего и наставника, изнемогающего от болезни, и не надеясь на его выздоровление, возымел усердное желание списать при жизни с него портрет. Исполнить это намерение без согласия самого Георгия было невозможно, просить же его о том келейный опасался, дабы не огорчить его нескромностью такой просьбы. И так, не зная, что предпринять, оставался в тягостном колебании между страхом отказа и желанием получить для будущего утешения изображение почитаемого им человека. Но Георгий недолго допустил его томиться в этой нерешимости. Провидя тайные его мысли, скоро разрешил его недоумение, сказав: «Портреты пишут с людей, заслуживающих уважения и преисполненных дел благих. А я, что есмь? Токмо недостойный и непотребный грешник!» Потом, помолчав немного, прибавил: «По смерти моей, может быть, иные и пожелают иметь мой портрет, и хотя против моего мнения, но согласен исполнить твое желание, потому что все бывает по воле Божией. Меня еще в 1827 году, также против моего хотения, некоторые добродетельные люди многими и неотступными просьбами убедили позволить списать мой портрет, который и по сие время должен храниться в доме госпожи М. П. Колычевой. Об этом, кроме их семейства, никому неизвестно. Но теперь, чувствуя приближение конца дней моих, не противлюсь тому, чтобы, по отшествии моем, любившие меня с него списывали».
Получив разрешение на одно свое желание, келейный стал помышлять о том, как бы удовлетворить и другому, состоящему в том, где бы, согласно желанию Георгия, приличнее похоронить тело его. Открыто о том говорить он опасался, чтобы не увеличить болезненного состояния или не смутить помышлений затворника этими земными заботами. Но прозорливый муж и здесь также скоро дал разрешение, сказав: «Когда душа моя разлучится от бренного тела, тогда извергните его за монастырские врата под гору. Ибо я грешный недостоин быть погребен с преподобными старцами в святой обители. А впрочем, как этого тебе, конечно, невозможно исполнить, то я о теле моем завещания никакого не даю тебе. Как Господь тебя вразумит, так и сотвори. Но вот тебе мое завещание, которое исполни. После смерти моей раздай все иконы, которые находятся в моей келье, моим благодетелям от меня на память и благословение им. Они утешали меня в сей скорбной жизни. Да утешит их Господь сторицею по неложному своему обещанию в будущем блаженном веке. Еще скажи им от моего имени: когда захотят они сотворить о мне память в какое бы то ни было время, то воспомянули бы, по своему усердию, нищую братию милостынею. Такого воспоминания более всего прошу. Да получат они от всеблагого Бога в будущей жизни воздаяние! Блажени бо милостивые, рек сам Спаситель, яко тии помилованы будут ».
Хотя Георгий изнемог телом, но духом был бодр; лице имел благовидное, очи веселые, в наставлениях не изнемогал и в молитве не утомлялся. Когда же по слабости сил едва мог двигаться по келье, и келейные с усердием спешили его поддерживать, то он отвергал их помощь и не допускал прикасаться к себе, говоря, что, по милости Божией, еще имеет силы: для чего же напрасно утомлять других? А если ему надобно было успокоить себя, то преклонялся только грудью к столику и то не надолго. Песнопения же Царственного Пророка из рук не выпускал; часто садился, держа Псалтырь, в кресло против святых икон и совершал обычное свое правило.
24 мая, в воскресенье, когда день склонялся к вечеру и солнце готово было закатиться, келейные заметили, что Георгий весьма ослабел, однако нимало не казался печальным. Вечером приказал он постлать себе по-прежнему в передней комнате рогожку, что келейные немедленно исполнили. Побыв довольное время в поучительной с ними беседе, наконец Георгий с ними простился, благословил, облобызал их целованием и с миром отпустил; сам же лег на уготованное для него ложе; но лишь только келейные вышли, как он, встав, пошел в уединенную свою каморку, где пробыл до полуночи, исполняя молитвенное правило. Окончив оное, вышел опять в переднюю комнату, и походив немного, лег было отдохнуть; но едва успел преклонить голову, как звук колокола возвестил братии время утреннего славословия. Келейные, никуда без его благословения не выходившие, сотворив у преддверия молитву, вошли к Георгию и, поклонившись, пошли в церковь, никак не полагая, что в последний раз приняли благословение доброго своего отца и наставника.
По окончании ранней обедни келейный, пришедши прямо в келью Георгия, усмотрел его лежащим не на рогожке, но пред образом Всех Святых и страшного суда Христова в положении человека поклонившегося с молитвою в землю; не желая нарушить его благочестивой молитвы, келейный уже стал было тихими шагами отступать к двери, однако же, остановясь немного и не замечая никакого движения, и видя его долго не восстающим от земного поклона, а притом несколько нагнувшимся на левый бок, подумал — не случилось ли с затворником от слабости сил обморока. Почему, сотворив молитву, стал просить позволения приблизиться, но не получил ни позволения, ни отказа. Душа праведника уже отлетела от земли на небо; сомкнулись навеки молящиеся уста. Раб Христов Георгий скончался.
Подойдя к бездыханному телу, келейный не нашел на лице его никакого мертвенного изменения: все то же кроткое выражение; пальцы правой руки, сложенные во имя Святой Троицы, как для сотворения крестного знамения, прикасались к челу. Так крестоносец Христов, всю многотрудную жизнь свою под знамением креста подвизавшийся против воевавших на душу его врагов, и в самую последнюю минуту своего дыхания, преклонив колени пред Господом, ознаменовал себя Крестом в твердом уповании соединиться по смерти с распятым на нем Спасителем нашим.
Так угас светильник, озарявший чистым светом учения Христова всех приближавшихся к нему, и собственным блистательным примером указывавший всякому истинный путь, ведущий ко спасению.
Сын обители Пресвятой Богородицы отошел с миром в селения горние, оставив по себе земным спутникам своим добрую память и пример высокой жизни христианской. Святыми добродетелями украшена была душа его. Какой духовной доблести в нем не доставало? В вере — тверд, в терпении — непоколебим, в любви к Богу и ближнему — неподражаем, в молитве — неутомим, в воздержании — постоянен.
Даже в тяжком предсмертном борении плоти, не изнемогая в благочестии, с верою несомненною и теплою молитвою предал он дух свой в руки Бога Живого мая 25-го дня 1836 года, в понедельник, в 7-м часу пополуночи, на 47-м году от рождения, пребыв в затворе 17 лет.
При этом следует подчеркнуть, что Георгий был монах, а не послушник только. «Когда именно воспринял он пострижение в сан ангельский в обители Задонской никому в точности известно не было, — сообщает об этом о. Порфирий. — Но то достоверно, что он пострижен был тайно и наречен в монашестве Стратоником. Это довольно важное обстоятельство жизни Георгия тем более достойно замечания, что чрез сию неизвестность Георгий не переменил своего имени и до конца дней своих сохранил имя Ангела своего, Победоносца Георгия, которым, как мы видели, наречен он был столь чудным образом еще во чреве матери своей».
Почивший в Бозе Затворник Задонский Георгий, в монашестве — Стратоник, покоился вплоть до смутных послереволюционных времен в гробнице, которая находилась в усыпальнице, специально устроенной для местночтимых угодников Божиих под алтарем Вознесенской трапезной церкви Задонского Богородицкого монастыря.
Изображение чугунной плиты над гробом Георгия Затворника.
Но, трудами рясофорного монаха Козельской Оптиной пустыни Петра Григорова (впоследствии — иеромонаха Порфирия), собравшего и издавшего письма Георгия, Затворника Задонского, не пропал втуне великий дар рассуждения, данный этому человеку Божию. Изданные впервые в 1839 году «Письма в Бозе почившего затворника Задонского Богородицкого монастыря Георгия (Машурина)» стали одной из настольных книг Руси Православной.
Об этом можно судить по письму св. Игнатия (Брянчанинова) к С. Д. Нечаеву: «Не была ли у вас в руках книжка писем задонского затворника Георгия? Вот духовный писатель, ушедший далеко от всех духовных писателей нашего времени. Дворянин, воин, он сложил с себя оружие вещественное, чтобы вступить в поприще брани духовной... Писал он многим... письма, которые по смерти его собраны, сколько можно было собрать, и напечатаны. С пера его текут струи благодатные... Книжка сия сделалась одною из моих настольных». «Украшение и слава позднейшего монашества», «муж, достигнувший христианского совершенства» — так именует Затворника Задонского святитель Игнатий в «Слове о страхе Божием и о любви Божией», включенном во II том «Аскетических опытов».
Вдумчиво и внимательно вчитывался в письма Задонского отшельника Н. В. Гоголь, для которого эта книга была одним из путеводителей в жизни. «Путь мой очень скользок», — признавал сам писатель. А потому и ценил наставления, почерпнутые из богомудрых писаний Георгия Алексеевича. В личной библиотеке Гоголя были все 3 первых издания «Писем...» — уже упомянутое первое, второе — «с присовокуплением краткого известия о жизни его, составленные из записок живших при нем келейных» (1844 г.) и третье, вышедшее в 1850 году. Вплоть до 1917 года «Письма...» еще не раз переиздавались.
Но не только переиздание писем, рожденных уединенным богомыслием в тиши Задонской кельи, было причиной того, что мир Православный не забыл Затворника Георгия.
К месту упокоения чтимого при жизни праведника и после окончания земного его жития притекали многие жаждущие окормления и ободрения. Шли они сюда с надеждой обрести молитвенную помощь подвижника, бывшего столь благосклонным к нуждам бедствующих ближних во дни своего пребывания в мире сем. И помощь таковая молитвенно обращавшимся к затворнику Георгию подавалась столь изобильно, что около 1917 года начата была в епархии Воронежской подготовительная работа по сбору и представлению в Святейший Синод материалов для общецерковной канонизации Затворника Георгия, почитавшегося к тому времени местно.
Но последовавшие за «октябрьской» революцией годы жесточайших гонений на Церковь Православную пресекли благочестивое начинание. Тетради со свидетельствами о чудесах, совершавшихся по молитвам у гроба Затворника Задонского Георгия, были конфискованы в феврале 1919 года и, возможно, доныне сокрыты под спудом в чекистских архивах почти столетней давности. Более того, как явствует из текста статьи в газете «Воронежская беднота» от 25 февраля 1919 года (№ 44) с характерным для того времени не просто воинствующего, а оголтелого атеизма: «Не успели сфабриковать угодника», конфискованы были не только «тетради».
Цитируем: «Немало было найдено и документов, говорящих о нетленности Георгия и совершенных им чудесах». И далее: «Найденные документы указывают даже на то, что Святейший синод дал задонским прислужникам свое полное согласие...».
Это свидетельство, хоть и со стороны врагов Веры Православной, весьма важно. С 2003 года по благословению епископа Липецкого и Елецкого Никона (Васина), возобновлены, прерванные чекистами в феврале 1919 года, труды по подготовке материалов, необходимых для принятия решения об общецерковном почитании Затворника Задонского Георгия (Стратоника в постриге). Комиссия Липецко-Елецкой епархии по канонизации проводит необходимую подготовительную работу. А сообщенное «Воронежской беднотой» позволяет надеяться, что в Синодальном архиве остались собранные некогда документы, и надо лишь, как говорится, дать им новый ход...
Источник текста: Задонский Рождество-Богородицкий мужской монастырь.
Смотрите также:
* Память 25 мая/7июня
Заметили ошибку в тексте? Выделите её мышкой и нажмите Ctrl+Enter