Заметили ошибку в тексте? Выделите её мышкой и нажмите Ctrl+EnterПрп. Иоанн Кассиан Римлянин. Семь собеседований отцов, обитавших в пределах Нижнего Египта
При помощи благодати Христовой окончив десять собеседований отцов, которые изложены по требованию блаженнейших епископов Елладия и Леонтия, другие семь я посвятил блаженному епископу Гонорату и святому рабу Христову Евхерию; столько же теперь и вам, святые братия, Иовиниан, Минервий, Леонтий и Феодор (это, вероятно, настоятели монастырей), я вздумал посвятить. Последний из вас в областях галльских с строгостию древних добродетелей основал святой и превосходный чин киновии, а прочие своими наставлениями возбудили монахов искренно расположиться не только к киновийскому житию, но и желать высоты отшельнической. Эти собеседования высоких отцов с такою рассудительностию составлены и во всем приноровлены, так чтобы приличествовали тому и другому образу жизни, которою по вашему старанию процветают очень большие общества братии не только в западных областях, но и на островах, то есть чтобы не только те, которые в обществах пребывают в похвальном подчинении, но и те, которые, отшельничествуя недалеко от ваших киновий, желают следовать образу жизни анахоретов, полнее поучались в них по условиям мест и по мере своего состояния. Ваш же предшествующий труд доставил им (сказанным монахам) особенно ту пользу, что они, уже будучи приготовлены и пребывая в тех же занятиях, легче усвоят заповеди и наставления старцев, и, вместе с списками этих собеседований принимая в свои кельи самих авторов собеседований и как бы ежедневно беседуя с ними посредством вопросов и ответов, они не по своему измышлению изберут этот трудный и почти неизвестный в этой стране путь жизни, опасный даже и там (в Египте), где уже остались печальные следы и бесчисленные примеры предшественников, образ жизни отшельнической навыкнут устроять лучше по заповеди тех, которые научились всему из древнего предания и долговременного опыта.
Глава 1.
Как мы, пришедши в Диолкос, были приняты аввою Пиаммоном
После свидания и разговора с теми тремя старцами, то есть Херемоном, Нестероем и Иосифом, которых собеседования по просьбе святого брата нашего Евхерия мы написали, пламенно желая посетить и места Нижнего Египта, в коих жили многие и совершеннейшие святые мужи, мы пришли в селение, называемое Диолкос, находящееся близ одного из семи устьев реки Нила, и пришли не потому, чтобы чрез оное лежал нам путь, но для того, чтобы удовлетворить желанию видеть там живших святых. Ибо мы слышали, что древние отцы устроили там многие славнейшие общежития; посему, надеясь получить там большую пользу, мы, подобно купцам, направили туда путь свой с надеждою получить большую пользу. Ища здесь высоких образцов добродетели, мы увидели первого авву Пиаммона, старшего из всех здешних отшельников, потому что он, подобно городу, стоящему на верху горы, первый представился нашим глазам. Добродетели его и дивные дела, которые благодать Божия в нашем виду совершила чрез него в засвидетельствование его заслуг, мы не описываем, как не относящиеся к цели нашего писания. Ибо мы обещались писать не о дивных делах Божиих, а о постановлениях и ревности святых, что можно припомнить, чтобы читающим доставить необходимое наставление в совершенной жизни, а не бесполезное при неисправлении пороков и суетное удивление. Итак, когда блаженный Пиаммон, с отличною приветливостию приняв нас, по человеколюбию подкрепил нас пищею, то, видя, что мы не из этой страны, сначала полюбопытствовал, откуда мы, для чего пришли в Египет, и, узнав, что мы из Сирийской киновии пришли сюда по желанию совершенства, начал речь следующую.
«Всякий человек, желающий приобрести искусство в какой-либо науке, если всего старания и неусыпного попечения не приложит к занятию тою наукою, какую хочет узнать, и если не исполнит правил и наставлений у совершившихся в этом искусстве, или учителей науки, напрасно думает только суетными желаниями сравняться с теми, коих старанию и заботливости не хочет подражать. Ибо мы знаем, что некоторые из ваших стран приходили в эти места для того только, чтобы из любопытства обойти монастыри братии, а не для того, чтобы усвоить себе те правила и постановления, для которых сюда должны бы приходить, и, отходя в кельи, постараться исполнить на деле то, что видели или узнали из разговора. Они, удерживая свои нравы и занятия, в которых воспитаны, заставляют думать, что они переменили местожительство не для усовершения себя, а для избежания бедности. Ибо они по упорству закоснелого сердца не только не могли ничему научиться, но и подольше пожить в этой стране. Ибо когда они не переменили ни обычаи постов, ни чина псалмов, ни образа самой одежды, то можно думать, что они ничего другого не искали в этой стране, кроме одной выгоды своего пропитания.
Итак, если вы, как верим, ради Бога пришли сюда для соревнования нашему знанию, то, совсем оставив все постановления, по которым вы там полагали свое начало (монашеской жизни), с совершенным смирением следуйте всему тому, что, как увидите, старцы ваши будут делать или учить. И вас не должно приводить в смущение или отвлекать от подражания даже и то, если для вас в настоящее время непонятны будут основание или причина какой-либо вещи или дела; потому что которые хорошо, простосердечно думают о всех и всему, что увидят, что старцы преподают или делают, больше стараются верно подражать, нежели исследовать, те посредством опытности в деле приобретут знание и всех вещей. Впрочем, никогда не придет в разумение истины тот, кто начинает учиться с исследования; потому что враг, видя, что он больше полагается на суждение свое, нежели отцов, легко доводит его даже до того, что ему будет казаться излишним и вредным даже и то, что весьма полезно и спасительно. И хитрый враг так насмеется над его самонадеянностию, что, полагаясь на свое неразумное мнение, он будет почитать для себя святым только то, что по упорству своему ошибочно будет признавать правильным и праведным.
Итак, прежде вы должны знать, как или откуда произошли чин и начало нашего звания монашеского. Ибо тогда всякий может лучше достигнуть познания желаемого искусства и усерднее возбуждаться к упражнению в нем, когда узнает достоинство изобретателей и основателей его. В Египте три рода монахов, из коих два — отличные, а третий — холодный, которого всячески надобно избегать. Первый род составляют киновитяне, то есть которые, живя в обществе, управляются одним старцем; таких монахов величайшее число находится по всему Египту. Второй род — анахореты (отшельники), которые, прежде будучи наставлены в киновии и уже усовершившись в деятельной жизни, избрали уединенные места в пустыне, в каковом роде жизни и мы желаем быть участниками. А третий, достойный порицания, род составляют сарабаиты. О каждом порознь по порядку полнее рассмотрим. Итак, вы, как мы сказали, сначала должны узнать основателей этих трех родов жизни. Ибо от этого может произойти или отвращение от того рода жизни, которого надобно удаляться, или желание того, которому должно следовать; потому что необходимо каждый из этих путей приводит своего последователя к той цели, какой достиг виновник и изобретатель его.
Итак, род жизни киновитян получил начало со времени апостольской проповеди. Ибо таким было все множество верующих в Иерусалиме, которое в Деяниях апостольских описывается так: «народу же веровавшему бе сердце и душа едина, и ни един же что от имений своих глаголаше свое быти, но бяху им вся обща. Не бяше бо нищь ни един в них: елицы бо господие селом или домовом бяху, продающе приношаху цены продаемых и полагаху при ногах Апостол; даяшеся же коемуждо, егоже аще кто требоваше» (ср.: Деян.4, 32, 34-35). Такова, говорю, была тогда вся Церковь, каких ныне весьма мало с трудом можно найти в киновиях. Но когда после смерти Апостолов начало охладевать общество верующих, особенно те, которые из иноплеменников и разных народов присоединялись к вере Христовой, от которых Апостолы, по их невежеству в вере и застарелым обычаям языческим, ничего больше не требовали, как только воздерживаться от идоложертвенного, блуда, удавленины и крови (см.: Деян.15, 29); и когда эта свобода, предоставленная язычникам по причине слабости их веры, начала мало-помалу ослаблять совершенство и Церкви Иерусалимской и при ежедневном возрастании числа из туземцев и пришельцев горячность первой веры стала охладевать, то не только обращавшиеся к вере Христовой, но и предстоятели Церкви уклонились от прежней строгости. Ибо некоторые, дозволенное язычникам по немощи их почитая позволительным и для себя, думали, что они не потерпят никакого вреда, если при имуществе и богатстве своем будут содержать веру и исповедание Христа. А те, у которых еще была горячность апостольская, помня о том прежнем совершенстве, удаляясь из своих городов и от общения с теми, которые почитали позволительным для себя или для Церкви Божией нерадение распущенной жизни, стали пребывать в местах подгородных и уединенных, и что было установлено Апостолами, как помнили, вообще для всей Церкви, в том начали упражняться особенным образом всякий сам по себе; и таким образом составился сказанный род жизни учеников, которые удалялись от общения с прочими. Они, мало-помалу с течением времени отделяясь от общества верующих, по той причине, что воздерживались от супружества и уклонялись от соучастия с родителями и сообращения с этим миром, назывались монахами*, единожительствующими по строгости одинокой и уединенной жизни. Отсюда последовало, что по совокупному сожительству они назывались киновитянами, а кельи и местожительство их киновиями. Следовательно, этот только род монахов был самый древний, который не только по времени, но и по благодати есть первый и который чрез многие годы один ненарушимо продолжался даже до времени аввы Павла (Фивейского) или Антония Великого**. Следы этого даже еще ныне мы видим в отдельных киновиях.
* Монах — греческое слово от μοναζω — уединяюсь, один живу.
** Павел Фивейский, по Баронию, родился в 230 г. но Р.Х., умер в 343 г. на 113 году; Антоний родился в 253 г., умер в 358 г. на 105 году жизни (ныне принято считать, что преподобный Павел Фивейский родился в 228 г. (умер в 341), а преподобный Антоний Великий — около 251 г. (умер в 356).— Ред.).
Из этого числа совершенных и, так сказать, плодовитейшего корня после сего произошли цветы и плоды и святых анахоретов. Мы знаем, что первоначальниками этого рода жизни были вышеупомянутые святые Павел и Антоний. Они, не как некоторые по малодушию, не по нетерпеливости, а по желанию высшего совершенства, для Божественного созерцания удалились в сокровенные места пустыни, хотя говорят, что первый из них ушел в пустыню по необходимости, избегая наветов своих родственников во время гонения. Таким образом из сказанного рода жизни произошел другой род совершенства, которого последователи называются анахоретами, то есть отшельниками, потому, что, не довольствуясь тою победою, какую одерживали над сокровенными кознями диавола между людьми, желая вступить в открытую брань с демонами, не боялись проникать в отдаленные места обширной пустыни, именно по подражанию Иоанну Крестителю, всю жизнь проводившему в пустыне, также пророкам Илии, Елисею и тем, о которых Апостол говорит: «проидоша в милотех (и) в козиях кожах, лишены, скорбяще, озлоблены; ихже не бе достоин (весь) мир, в пустынех скитающеся и в горах и в пропастех земных» (ср.: Евр.11,37-38). И в псалмах образно говорится: «да рекут избавленнии Господем, ихже избави из руки врага. Заблудиша в пустыни безводней, пути града обителнаго не обретоша: алчуще и жаждуще, душа их в них изчезе. И воззваша ко Господу, внегда скорбети им, ы от нужд их избави я» (ср.: Пс.106, 2, 4-6). И пророк Иеремия так говорит о них: «благо есть мужу, егда возмет ярем в юности своей: сядет на едине и умолкнет, яко воздвигну на ся» (Плач.3, 27-28). Они расположением и делом воспевают слова Псалмопевца: «уподобихся неясыти пустынней; бдех и бых яко птица особящаяся на крове» (ср.: Пс.101, 7- 8).
Когда христианская Церковь имела эти два рода монахов и когда это звание мало-помалу стало приходить в худшее состояние, то после этого возник тот самый худший и неверный род монахов или, лучше, выросло то ожившее вредное насаждение, которое, в начале Церкви происходя от Анании и Сапфиры, было посечено строгостию апостола Петра, которое между монахами столь долго считалось гнусным и отвратительным, ни у кого не было в употреблении, пока продолжался напечатленный в памяти верных страх того столько строгого суда, по которому блаженный Апостол сказанных виновников нового злодеяния не удовольствовался уврачевать покаянием и удовлетворением, но гибельнейшее произрастение поразил скорою смертию. Но когда этот пример строгого наказания Анании и Сапфиры от Апостола мало-помалу по долгой беспечности и по древности времени вышел у некоторых из мыслей, то появился этот род сарабаитов, которые, оттого что отделялись от сожительства в киновиях и заботились отдельно всяк о своих нуждах, на египетском языке названы сарабаитами*. Происходя их числа тех, о которых мы сказали, которые желали лучше принять личину евангельского совершенства, нежели по истине приобрести его, будучи возбуждаемы соревнованием или похвалами тех, которые нестяжательность Христову предпочли всем богатствам мира, они, по слабодушию принимая личину высшей добродетели, будучи принуждены необходимостию вступить в это звание и думая считаться монахами только по имени, без всякого усердия к подвигам, никак не принимают благочиния киновийского, не подчиняются воле старцев, не принимают их наставлений, не учатся отсекать свою волю, от правильной учености не принимают никакого правила здравой рассудительности; но, отвергаясь мира только напоказ, по человекоугодию, под привилегией этого имени, остаются в своих жилищах, связанные теми же занятиями, или, строя себе особые кельи и называя их монастырями, живут самочинно, по своей воле, никак не подчиняясь евангельским заповедям, чтобы не предаваться никаким заботам о ежедневном пропитании, никаким развлечениям по домашним делам. Это исполняют, без всякого сомнения, одни те, которые, отказавшись от всякого имущества мирского, так подчинились настоятелям, что не считают себя господами для самих себя; а сарабаиты, которые, уклоняясь от строгости киновийской, живут по двое и по трое в кельях, не довольствуясь попечением аввы и не подчиняясь его власти, но заботясь особенно о том, чтобы, освободившись от ига подчиненности старцам, иметь вольность исполнять свою волю, выходить, куда бы ни вздумалось, побродить и делать, что угодно, — днем и ночью изнуряют себя поденными работами даже больше, нежели живущие в киновиях, но не с тою верою и не с тем намерением. Ибо они делают не для того это, чтобы плод своего труда передать в распоряжение эконома, но чтобы приобресть себе деньги, которые сберегают. Смотрите, какое различие между ними (то есть киновитами и сарабаитами). Те (киновитяне), нисколько не думая о завтрашнем, с благодарностию приносят Богу плоды своих трудов; а эти (сарабаиты), не только на завтра, но и на многие годы вперед простирая заботы без веры, считают Бога лживым или неимущим, как будто Он обещанного ежедневного пропитания и одежды доставить им не может или не хочет. Те всячески стараются, чтобы жить в несостоятельности и нищете, а эти — чтобы приобресть полное обилие всех благ. Те ревностно стараются о том, чтобы в ежедневных работах сделать еще сверх назначенного урока, чтобы из того, что будет превышать потребность монастыря, по распоряжению аввы отдавать в темницы, или странноприимницы, или больницы, или нуждающимся; а эти стараются о том, чтобы то, что превышает ежедневное пропитание, употреблять на роскошные удовольствия или по крайней мере по сребролюбию сберегать. Наконец, если положим, что они собранное не с лучшим намерением могли бы потребить лучше, нежели как мы сказали, то и это не равнялось бы с заслугою добродетели и совершенством киновитян. Ибо сии, принося монастырю столько доходов и ежедневно отказываясь от них, живут в таком смирении и подчинении, что отказываются от власти распоряжаться как собою, так и приобретенным собственными трудами, постоянно возобновляя горячность первого самоотвержения, когда ежедневно лишают себя плодов своих трудов; а сарабаиты, превозносясь тем самым, что кое-что подают бедным, ежедневно стремятся к погибели. Тех терпение и строгость, по которой они так благочестно пребывают в принятом однажды звании, что никогда не исполняют своей воли,— ежедневно делают распявшимися этому миру и живыми мучениками; а этих холодность произволения живыми низвергает в ад. Итак, эти два рода монахов в этой области почти равною численностию соперничают между собою. Впрочем, мы узнали, что и в других странах, по которым заставила проходить надобность по делу кафолической веры, есть достаточно и этого третьего рода — сарабаитов, и он почти один есть. Во времена Лукия, бывшего епископом арианской ереси, при императоре Валенте, когда мы относили милостыню нашим братиям, которые из Египта и Фиваиды были сосланы за твердость православной веры в рудники в Понт и Армению, хотя очень редко мы видели в некоторых городах заведения киновий, а об анахоретах у них не слышно было*.
* По-еврейски romoboth или remoboth, по-латыни renuitae, то есть отвергающие иго подчиненности игумену и правила монашеского общежития, живущие по своей воле, на своем иждивении.
** Может быть, это говорится о прежнем времени, или в самом деле в тех местах, где проходил авва Пиаммон, не было анахоретов; но во время пребывания святых Василия Великого и Григория Богослова в пустыне анахореты уже были, как они упоминают о них в своих сочинениях аскетических.
Есть, правда, и еще иной, четвертый, род* монахов, который, как видим, недавно произошел от тех, которые величаются званием и образом анахоретов и которые вначале с некоторою горячностию на короткое время по-видимому искали совершенства киновийского, но, постепенно охладевая, пренебрегая отсечением прежних нравов и пороков, не хотят долее сносить иго смирения и терпения, отказываются подчиняться власти старцев, ищут отдельные кельи и желают сидеть уединенно, так чтобы никто не оскорблял их и они могли бы почитаться от людей терпеливыми, кроткими и смиренными. Такое установление, такая холодность никогда не допустит им прийти к совершенству. Ибо таким способом пороки их не только не будут пресечены, но еще больше усилятся, когда некому будет обнаруживать их, подобно тому как какая-нибудь смертоносная внутренняя зараза чем больше будет скрываема, тем, глубже проникая, произведет в больном неизлечимую болезнь. Ибо по причине отдельности кельи никто уже не посмеет обличать пороки уединенного, которые хотел лучше утаивать, нежели уврачевать. А добродетели порождаются не скрыванием пороков, а побеждением их».
* Об этом роде монахов святой Венедикт говорит: «Есть и четвертый род монахов, который называется странниками, которые во всю свою жизнь бродят по разным странам, но три и по четыре дня гостят в кельях разных лип, всегда шатаются, никогда не постоянны, всегда ищут удовольствий по чревоугодию. Они хуже еще сарабаитов» (Святой Венедикт Нурсийский. Правило. Гл. 1).
Герман: «Есть ли какое различие между киновиею и монастырем, или тем и другим именем означается один предмет?»
Пиаммон: «Хотя некоторые безразлично называют монастыри киновиями, однако ж между ними есть разность та, что монастырь есть имя квартиры, означает не больше, как место, то есть жилище монахов, а киновия означает также качество и благочиние этого рода жизни. Монастырем может называться жилище даже и одного монаха, а киновиею не может называться; называется так только соединенное общество многих обитателей*. Называются также монастырями и места, в которых живут общества сарабаитов.
* Киновия,— греческое слово от κοινος — общий и βιος жизнь,— значит общежитие по особенному уставу.
Я вижу, что вы от лучшего рода монахов приняли начало этого звания, то есть от похвального подвижничества киновитян стремитесь к высоте благочиния анахоретов, с истинным расположением сердца следуете добродетели смирения и терпения, которой, без сомнения, научились там, не подделываясь под нее, как некоторые, ложным смирением слов и притворным, излишним поклонением тела при некоторых должностях. Такое притворство смирения авва Серапион в одно время хорошо обличил. Однажды пришел к нему один человек, который видом и словами показывал большое самоуничижение; старец, по обычаю, пригласил его совершить с ним молитву; тот, никак не соглашаясь на его просьбу, кланяясь, уверял, что он подвержен стольким грехам, что недостоин даже дышать этим общим воздухом, и не садился на рогожу, а на землю, а тем более не согласился на омовение ног. По окончании обеда, когда обычай призывал к собеседованию, авва Серапион начал кротко, благосклонно увещевать его, чтобы он праздным бродягою, особенно когда он молод и так здоров, по легкомысленному непостоянству не расхаживал повсюду, но, сидя в келье, по правилам старцев содержался лучше своим трудом, нежели на чужой счет. Этого не допускал и апостол Павел, и хотя за труд проповеди Евангелия он имел право на пропитание от других, однако ж лучше хотел день и ночь работать, чтобы своими руками приготовлять ежедневное пропитание себе и тем, которые служили ему, а работы производить не могли. На это он так оскорбился и опечалился, что не мог скрыть досаду в сердце, не обнаружить в лице. Старец сказал ему: "Сын мой! Ты приписывал себе все тяжкие преступления, не боясь бесславия столь грубых пороков, навлекал на себя худое мнение; почему же теперь на наше простое увещание, которое не только не содержит в себе никакого поношения, но и выказывает желание назидания и любви, ты, как вижу, возмутился таким негодованием, что не мог не обнаружить его и на лице, даже притворно показывать вид спокойный? Или, может быть, когда ты уничижал себя, не ожидал ли, что я выскажу изречение: «праведный себе самаго есть оглаголник в первословии» (ср.: Притч.18,17)? Потому надобно стяжать истинное смирение сердца, которое состоит не в притворстве наружном и на словах, а в искреннем уничижении духа. Оно проявится в ясных признаках терпения не тогда, когда кто сам будет тщеславиться своими пороками, невероятными для других, но когда не оскорбится, если припишут ему другие, и с кротостию сердца, благодушием перенесет обиды, причиненные другими"».
Герман: «Мы желаем знать, как можно приобресть и сохранить благодушие. Хотя мы наложим на уста молчание, как нам сказано, вольность слов ограничим, и таким образом могли бы сохранить спокойствие сердца, однако ж и при обуздании языка иногда не сохраняется внутреннее, тихое состояние. И потому думаем, что не иначе можно сохранить кротость, как удалением в кельи и пребыванием в уединении».
Пиаммон: «Истинного терпения и благодушия ни приобресть, ни сохранить нельзя без сердечного смирения. Если оно будет происходить из этого источника, то не будет иметь нужды ни в пособии кельи, ни в удалении в пустыню. Ибо оно не нуждается во внешних пособиях, когда внутри основывается на добродетели смирения, то есть родительницы и охранительницы его. Если же мы возмущаемся от оскорблений других, то значит, что в нас нет основания смирения, прочно утвержденного; посему здание наше сотрясается и от малой бури до опасности падения. Ибо не то терпение бывает похвально и удивительно, если, не уязвляемо никакими стрелами врагов, будет сохранять спокойствие, но то будет славно, когда при нападении на него бури искушений останется непоколебимым. Ибо чем более кто удручается и сокрушается несчастиями, тот тем лучше укрепляется и тем более изощряется, чем более ударов получает. Ибо всякий знает, что терпение состоит в перенесении страданий*, и терпеливым должен называться только тот, кто без ропота переносит все наносимые ему оскорбления. Посему справедливо Соломон говорит: «лучше муж долготерпелив паче крепкаго, удержаваяй же гнев паче вземлющаго град» (ср.: Притч.16,32). Еще: «долготерпелив муж мног в разуме, малодушный же крепко безумен» (Притч.14,29). Итак, если кто, быв обижен, воспламеняется гневом, то горечь нанесенного оскорбления надобно считать не причиною греха, а обнаружением сокровенной немощи, по притче Спасителя (см.: Мф.7, 24-27), которую Он высказал о двух домах, из коих один построен на камне, а другой на песке и на которые одинаково напали буря, дождь и наводнение; но основанный на твердом камне не потерпел вовсе никакого вреда от сильного напора, а построенный на рассыпном песке тотчас разрушился. Очевидно, что он разрушился не потому, что нашло наводнение от дождя или потока, а потому, что неразумно был построен на песке (ибо от этой же бури не падает дом, основанный на камне). И святой человек, подобно грешнику, искушается, но они друг от друга отличаются тем, что первого не побеждают и сильные искушения, а последний падает и от малого искушения. И праведника нельзя было бы похвалить за мужество, если бы он побеждал без искушения, так как победа не может иметь места без борьбы с противником. «Блажен муж, иже претерпит искушение, зане искусен быв приимет венец жизни, егоже обеща Бог любящим Его»,—говорит апостол Иаков (ср.: Иак.1,12). И по апостолу Павлу, добродетель усовершается не в праздности и удовольствиях, а в немощи (см.: 2Кор.12,9). «Се, положих тя днесь аки град тверд и в столп железный, и аки стену медяну, крепку всем царем Иудиным и князем его, и священником его и людем земли: и ратовати будут на тя и не премогут тя, понеже с тобою Аз есмъ, — говорит Господь пророку Иеремии.—Да избавлю тя» (ср.: Иер.1, 18-19).
* Латинское слово patientia происходит от patio — страдаю, терплю (ср. греческое υπομονη от υπομενω — выдерживаю что, переношу, терплю).
Такого терпения я хочу представить вам по крайней мере два примера, из коих один показала одна благочестивая женщина, которая, желая усовершиться в добродетели терпения, не только не бегала искушений, но еще искала, чтобы огорчили ее, и, сколь ни часто была оскорбляема, не падала от искушений. Женщина эта жила в Александрии, происходила от знатного рода и в доме, оставленном ей родителями, благочестно служила Богу. Однажды, пришедши к блаженной памяти архиепископу Афанасию, просила дать ей для пропитания какую-нибудь вдову из призреваемых на церковном иждивении. «Дай мне, — говорила она,— одну из сестер, которую бы я успокоила». Первосвятитель, похвалив предложение женщины, готовность ее к делу милосердия, приказал из всех выбрать такую вдовицу, которая бы превосходила всех честностию нравов, степенностию и образованием, чтобы желание щедрости принимающей не было побеждено пороком и чтобы искавшая в бедной награды, оскорбившись злым нравом ее, не потерпела вреда в вере. Когда она, приведши в дом, стала услуживать ей во всем, то, испытывая добродетель ее скромности и тихости и видя, что она воздает ей честь ежеминутно благодарностию за услуги человеколюбия, чрез несколько дней опять пришедши к первосвятителю, говорила: «Я просила, чтобы ты приказал дать мне такую, которой бы я послужила и успокоила». Он, не понимая предложения и желания этой женщины, думал, что просьба ее по нерадению надзирателя не была исполнена, и, не без душевного смущения расследуя причины медленности его, тотчас узнал, что дана ей вдовица честнейшая прочих, тихонько приказал дать ей злейшую всех, то есть которая гневливостию, сварливостию, жестокостию, говорливостию превосходила всех, подверженных этим порокам. Когда нашли и дали ей такую, то, взявши в свой дом, она с таким усердием и этой, как и первой вдове, даже еще усерднее, стала услуживать, а в благодарность за такие услуги она получала от нее только то, что та постоянно оскорбляла ее недостойною бранью, злословием, поношением, укоряла ее, с язвительным ругательством выговаривала ей за то, что она выпросила ее к себе у архиепископа не на успокоение, а на мучение и поношение и что она привела больше от покоя к труду, нежели от труда к покою. Эти непрестанные оскорбления иногда простирались до того, что эта дерзкая женщина не удерживала рук и от побоев; а хозяйка удваивала свои смиренные услуги ей, научалась побеждать разъярившуюся не сопротивлением, но смиренным подчинением себя ей, так что, обижаемая всяким бесчестием, безрассудство ругательницы усмиряла кротостию, человеколюбием. Таким упражнением вполне укрепившись и приобревши совершенную добродетель желаемого терпения, она пришла к первосвятителю благодарить как за выбор такой, так и за благодеяние приучения ее, за то, что он по желанию ее назначил ей самую лучшую учительницу терпения, которой постоянными оскорблениями, как каким-нибудь маслом подвижников, ежедневно укрепляясь, она достигла высшего терпения душевного. «Наконец ты дал мне, — говорила она, — такую, которую я должна была успокоивать; а та первая своими услугами больше почитала и успокоивала меня». Этого довольно сказать о женском поле, чтобы воспоминанием об этом мы не только назидались, но и стыдились, так как если мы не заберемся наподобие зверей в норы келий, то не можем сохранить терпения.
Теперь представим другой пример терпения — аввы Пафнутия, пресвитера, который в славной и везде прославляемой Скитской пустыне всегда жил столь уединенно, что прочие отшельники прозвали его буйволом, потому что он как бы по врожденной наклонности любил жить всегда в уединении. Он еще в отрочестве показал в себе такую благодать и добродетель, что даже высокие и знаменитые мужи того времени дивились его степенности и непоколебимому постоянству. Когда сии, из уважения к его добродетели, несмотря на молодость, сравняли его с старцами и положили присоединить к своему чину, то зависть, возмутившая души братьев патриарха Иосифа, воспламенила огнем едкой ревности одного из числа братии. Желая обезобразить красоту его каким-нибудь пятном бесславия, он придумывает такое зло, чтобы улучить удобное время, когда Пафнутий из кельи пойдет в церковь в воскресный день. Вошедши воровски в его келью, он спрятал свою книгу в его вязанье, которое авва обыкновенно делал из пальмовых прутьев; довольный сделанною проделкою, завистник и сам пришел в церковь как человек с чистою, искреннею совестию. По окончании обычной службы он пред всеми братиями принес святому Исидору, бывшему прежде Пафнутия пресвитером в той же пустыне, жалобу на то, что у него из кельи украдена книга. Когда эта жалоба его так смутила души всех, особенно пресвитера, что не знали, что придумать или что предпринять, будучи все поражены крайним удивлением по новости такого неслыханного там преступления, то донесший об этом обвинитель требовал, чтобы, по удержании всех в церкви, посланы были избранные обыскать кельи всех братии. Три старца, по назначению пресвитера, обошли кельи всех, наконец нашли спрятанную книгу в келье Пафнутия между пальмовыми плетенками, где спрятал наветник. Нашедшие книгу тотчас принесли ее в церковь и положили пред всеми. Пафнутий по чистоте совести хотя был спокоен, впрочем как бы признавая себя виновным в воровстве, в удовлетворение за это просил назначить ему род покаяния, по стыдливости и скромности остерегаясь, чтобы, если на словах будет усиливаться снять с себя обвинение в воровстве, снова не обличили его еще во лжи, когда никто не подозревал ничего другого, кроме того, что открылось. Когда он ушел из церкви, не упадая духом, но полагаясь на суд Божий, то стал постоянно молиться со слезами, утроил пост и с крайним смирением духа повергался пред людьми. Но когда он почти две недели подвергал себя такому сокрушению плоти и духа, в день субботний или воскресный поутру пришел в церковь не для принятия Святого Причастия, а повергшись при пороге, просить прощения, то Знающий все сокровенное и Свидетель его (Бог) не попустил ему, чтобы долее сокрушал себя или другие бесчестили его. Ибо что сделал без свидетелей из людей тот изобретатель беззакония, бесчестный вор своей вещи, хитрый обесславитель чужой чести, то (Бог) открыл чрез диавола, который был подстрекателем к этому преступлению. Ибо, объятый злейшим демоном, он обнаружил все козни тайной проделки, и тот же сделался разглашателем преступлений и обмана, кто был изобретателем. Этот нечистый дух так сильно и долго мучил его, что не могли освободить от него не только молитвы там живших святых, которые имели Божественный дар повелевать бесами, но и особенная благодать самого Исидора-пресвитера не выгнала из него жестокого мучителя, хотя по милости Господней дана была ему такая сила, что иной бесноватый даже и до порога его еще не был насильно привлечен, как получал исцеление; Христос эту честь предоставил молодому Пафнутию, чтобы (бесноватый) исцелился молитвами того, кому наветовал и которого славу завистливый враг думал уменьшить; провозглашая его имя, он получил прощение в своем прегрешении и конец настоящего мучительства. Так-то еще в молодости его было предзнаменовано то совершенство, которое он усугубил в зрелых летах. Итак, если хотим достигнуть верха его добродетелей, то начнем с того же, с чего и он начал.
Двоякая причина побудила меня к рассказу этого дела; во-первых, чтобы мы, рассматривая такую непоколебимость и постоянство мужа, тем больше имели расположения к спокойствию и терпению, чем меньшим подвергаемся наветам врага, нежели сколько он желает; потом, чтобы мы твердо были убеждены в том, что мы не можем быть безопасны от бурь искушений и от нападений диавола, если всякую подмогу нашему терпению и всю надежду будем полагать не в силах внутреннего нашего человека, а в затворе кельи, или в удалении в пустыню, или в сообществе святых, или в пособии какой-нибудь вещи, находящейся вне нас. Ибо если Господь, сказавший в Евангелии: «Царствие Божие внутрь вас есть» (Лк.17,21), не укрепит нашего духа силою Своего покровительства, то напрасно думаем, что мы можем победить козни врага при помощи живущих с нами людей, или уклониться пространством места, или укрыться под защитою кровли. Ибо хотя все это было у святого Пафнутия, однако ж искуситель мог найти доступ к нему для искушения, и этого злейшего духа не отогнали оплот стен, или уединение пустыни, или заслуги святых в том собрании. Но поелику святой раб Божий не на это внешнее, а на Самого Судию всего сокровенного возлагал надежду своего сердца, то никак не мог поколебаться от злоухищрений такой брани. И напротив, тот, кого зависть подстрекнула к такому злодеянию, не пользовался ли выгодою уединения, отдаленного жилища и сообществом блаженного аввы Исидора, пресвитера, и других святых? Однако ж, когда диавольский вихрь подхватил его на песке, то не только покривил, но и разрушил его жилище. Следовательно, мы должны искать покоя нашего не отвне и не должны думать, что чужое терпение поможет нашей нетерпеливости. Ибо как Царствие Божие внутрь нас есть, так враги человеку суть домашние его (см.: Мф.10, 36). Никто больше не враждебен мне, как мое чувство, которое мне есть самый близкий домашний. И потому если бы мы были заботливы, то не могли бы потерпеть вред от внутренних врагов. Ибо когда не враждуют против нас наши домашние, тогда и Царствие Божие приобретается спокойствием духа. Если тщательно исследуешь причину этого, то узнаешь, что мне не может сделать вреда человек даже злобный, если я сам против себя не буду воевать немирным сердцем. Если же я получу вред, то это не от чуждого нападения, а от моего нетерпения. Ибо как тяжелая, твердая пища полезна здоровому, так она гибельна больному. Но она сама по себе не может повредить принимающему, если немощь принимающего не придаст ей силу повредить. Итак, если бы когда-нибудь произошло между братиями подобное искушение, то, не нарушая спокойствия, не допустим злословных поношений мирских. Не должны мы удивляться и тому, что среди святых мужей есть всякие развращенные, негодные, потому что пока нас (как пшеницу) топчут и растирают на гумне этого века, то между отличною пшеницею необходимо бывают смешаны и плевелы, которые навсегда будут преданы огню. Наконец, если сатана между Ангелами, Иуда между Апостолами, Николай, изобретатель развратной ереси, между избранными диаконами упоминаются, то нет ничего удивительного, что и между святыми ныне находятся негодные люди. Хотя некоторые утверждают, что этот Николай был не тот, который Апостолами был избран на дело служения, однако ж не могут отвергать того, что он был из числа учеников, которые все в то время, очевидно, были такими, столь совершенными, каких ныне очень мало находим и в киновиях. Итак, мы должны предлагать себе (для подражания) не падение вышесказанного брата, который в той пустыне пал таким плачевным образом, и не тот страшный порок, который, впрочем, после он омыл необыкновенными слезами покаяния, а лучше — пример блаженного Пафнутия, чтобы нам не расстроиться от падения того, которого притворная набожность еще более усилила застарелый порок зависти, но чтобы всею силою последовать смирению последнего, которое покой пустыни не вдруг породил ему, но приобретенное между людьми уединенная пустыня образовала и усовершила.
Надобно знать, что зависть труднее вылечить, нежели другие страсти. Ибо кого она однажды повредила своим ядом, для того почти, можно сказать, нет лекарства. Ибо она есть такая зараза, о которой образно говорится чрез Пророка: «се, Аз послю на вас змий умерщвляющия, имже несть обаяния, и угрызут вас» (Иер.8, 17). Итак, правильно сравнивается у Пророка с ядом смертоносного василиска уязвление зависти, которою первый заразился и погиб виновник всех ядов и начальник. Ибо наперед он сам себя погубил, прежде нежели излил смертоносный яд на человека, которому позавидовал. Ибо «завистию диаволею смерть вниде в мир, вкушают же ю, иже от ея части суть» (ср.: Прем.2, 24), как тот, который первый растлился заразою этого зла, не принял ни лекарства покаяния и никакого средства к уврачеванию, так и те, которые попустили уязвлять себя тем же угрызением, отвергают всякую помощь святого заклинания (см.: Пс. 57, 5-6); потому что они не по какой-нибудь вине других, а от счастия их мучатся, стыдятся обнаружить самую истину, а какие-нибудь сторонние, пустые и нелепые причины оскорбления приискивают. Так как эти причины вовсе ложны, то одно есть для них врачевство — извержение того смертоносного яда, который они не хотят обнаружить, скрывают в своем сердце. Об этом Премудрый хорошо сказал: «аще угрызнет змий не в шепте, и несть излишества обивающему» (Еккл.10, 11). Это суть тайные угрызения, которым одним не помогает врачевство мудрых. Даже до того неисцельна эта погибель (то есть зависть), что от ласки ожесточается, от услуг напыщается, подарками раздражается, потому что, как говорит тот же Соломон, «ревность ничего не терпит» (Притч.27, 4; перевод с подлинника). Ибо чем более иной будет преуспевать покорностию смирения, или добродетелию терпения, или славою щедрости, тем большею завистию подстрекается завистливый, который падения или смерти желает тому, кому завидует. Например, зависть одиннадцати патриархов никакою покорностию невинного брата не могла смягчиться, как говорит об этом Священное Писание (см.: Быт. 37). А завидовали ему братья его за то, что любил его отец их, и не могли говорить с ним ничего мирно, пока зависть их, не терпевшая никакой ласки услужливого и покорного брата, желавшая его смерти, едва могла удовольствоваться продажею брата. Итак, ясно, что всех пороков гибельнее и труднее к излечению зависть, которая самыми лекарствами, от которых прочие страсти прекращаются, еще воспламеняется. Например, кто скорбит о причиненном ему вреде, тот исцеляется щедрым вознаграждением; кто негодует за нанесенную обиду, тот умиротворяется смиренным извинением. А что сделаешь тому, кто еще более оскорбляется тем самым, что видит тебя более смиренным и более приветливым, которого воспламеняет на гнев не корыстолюбие, которое удовлетворяется наградою, не обида или желание мщения, которое побеждается ласкою, услугами, но раздражает его только успех чужого счастия? Кто же, для удовлетворения завистливому, захочет лишиться благ, потерять счастие, подвергнуться какому-нибудь бедствию? Итак, чтобы василиск (диавол) одним уязвлением только этого зла (зависти) не истребил всего того, что в нас есть живого, что как бы воодушевляется жизненным действием Святаго Духа, постоянно будем испрашивать помощи Божией, для которой нет ничего невозможного. Прочие яды змей, то есть плотские грехи или пороки, которым как скоро подвергается, так легко и очищается человеческая немощь, имеют некоторые следы своих ран на плоти, от которых хотя бы земное тело и весьма жестоко страдало, однако ж если какой-нибудь искусный заговорщик Божественных стихов приложит противоядие или лекарство спасительных слов, то гнойная рана не доведет до вечной смерти души. А зависть, как яд, излитый василиском, убивает самую жизнь религии и веры, прежде нежели почувствуется рана в теле. Ибо не против человека, а явно против Бога возносится злохулитель, который, ничего другого в брате не похищая, кроме доброй заслуги, порицает не вину человека, а только суды Божий. Итак, зависть есть тот «корень горести, выспръ прозябаяй» (Евр.12, 15), который, поднимаясь в высоту, устремляется к поношению Самого Виновника — Бога, Который сообщает человеку блага. Никого не должно приводить в смущение то, что Бог грозит послать василисков, которые бы жалили тех, которых пороки оскорбляют Его (см.: Иер. 8, 17). Хотя верно то, что Бог не может быть виновником зависти, однако ж справедливо и достойно Божественного суда, чтобы, когда блага сообщаются смиренным, а гордым и недобрым отказывается в них, как бы от Самого Бога посланная зависть поразила и съедала тех, которые, по Апостолу, заслужили быть преданными в превратный смысл, как говорится и во Второзаконии: «тии раздражима мя не о Бозе, и Аз раздражу их не о языце» (ср.: Втор.32,21)». Пиаммон этим рассуждением сильно воспламенил наше желание, по которому мы от первых правил общежития начали стремиться ко второй степени отшельничества. Ибо сначала от него мы получили начальные понятия об уединенном жительстве, знание которого после в Ските мы полнее приобрели.
Заметили ошибку в тексте? Выделите её мышкой и нажмите Ctrl+Enter