Заметили ошибку в тексте? Выделите её мышкой и нажмите Ctrl+EnterПрп. Иоанн Кассиан Римлянин. Семь собеседований отцов, обитавших в пределах Нижнего Египта
Глава 1.
Спустя немного дней, увлекаясь желанием большего научения, с полным усердием мы опять пришли в киновию аввы Павла (Ливийского), где больше двухсот братии пребывали, а в честь торжества, которое в то время совершалось, собралось бесчисленное множество монахов из других киновий. Ибо торжественно совершались годовые поминки по смерти прежнего аввы, управлявшего этою киновиею. Мы для того упоминаем об этом собрании, чтобы кратко рассказать о терпении одного брата, которое в присутствии всего этого собрания проявилось с непоколебимою кротостию его. Хотя цель этого писания другая, именно чтобы изложить беседу аввы Иоанна, который, оставив пустыню, с крайним смирением подчинился в той киновии, впрочем, считаем не лишним, без всякой околичности слов, всем ревностным доставить большее назидание в добродетелях. Итак, когда на большом дворе под открытым небом множество монахов сидело отдельными рядами, по двенадцати, и один брат, взяв блюдо с кушаньем, довольно медленно нес, то по поводу этой медленности вышеупомянутый авва Павел, который заботливо ходил между толпою прислуживающих (во время обеда) братии, замахнувшись рукою, в виду всех ударил его ладонью, так что удар слышен был сидящим напротив их, и даже дальним. А это он сделал для того, чтобы всем пришедшим показать терпение юноши и все присутствовавшие при этом зрелище из примера этого научились кротости. А как рассудительно старец это сделал, это показало самое дело. Ибо достопамятный по терпению юноша с такою кротостию духа принял это, что не только никакого слова не вылетело из его уст, и ни малейшего ропота, который бы обозначился молчаливым движением губ, но даже самая скромность, спокойствие уст или цвет лица нисколько не изменились. Этот поступок не только для нас, которые, недавно пришедши из монастыря Сирийского, в столь очевидных примерах не видали добродетели терпения, но и для всех, которые не были чужды таких упражнений, был так удивителен, что и старшим мужам этим поступком было преподано особенное наставление, именно, что отеческое наказание не поколебало его терпения, даже и зрелище такого множества не покрыло лица его краскою стыда.
Итак, в этой киновии мы нашли весьма древнего старца, по имени Иоанн, которого слова и смирение, которым он превосходил всех святых, думаем, никак не должно проходить молчанием, зная, что он процветал таким особенно совершенством, которое хотя есть матерь всех добродетелей и твердое основание всего духовного здания, но совсем изгнано из наших постановлений. Оттого неvудивительно, что мы не можем восходить на высоту их,— мы, которые, не говорю, до старости не можем прожить под правилами киновии, но, едва два года быв в состоянии понести иго подчиненности, тотчас идем странствовать для улучения вредной свободы, да и в то самое малое время не по правилам строгости, а по вольности своего произвола мы подчинялись власти старца, так что казалось, что мы не учились науке терпения, а ожидали время для улучения вольности. Итак, когда мы увидели этого старца в киновии аввы Павла, то, удивляясь его старости и благодати мужа, которою он был одарен, поклонившись лицом до земли, мы начали просить, чтобы он благоволил открыть нам, по какой причине, оставив приволье пустыни и то высокое звание (то есть отшельничество), которым он славился больше прочих мужей одинаковой с ним жизни, лучше захотел подчиниться игу киновии. Он говорил, что он не приготовлен к отшельнической жизни, недостоин высоты такого совершенства и потому возвратился в училище новоначальных, если только может исполнять постановления и этих по требованию звания. Когда настойчивость нашей просьбы исключала смирение такого ответа, то наконец он начал речь так.
«Вы удивляетесь, что я оставил отшельническую жизнь. Но я не только не унижаю и не отвергаю ее, напротив, со всем уважением принимаю и люблю. Тридцать лет проведши в обществе киновии, другие двадцать лет я с удовольствием прожил в пустыне, так что и любившие ее посредственно не обвиняли меня в нерадении. Но поелику приобретаемая в ней чистота духа иногда нарушается заботою о плотских вещах, то казалось более удобным возвратиться в киновию, чтобы скорее достигнуть совершенства в предпринятом намерении и чтобы меньше было опасности от предпринятия трудной, высшей жизни отшельнической. Ибо лучше быть набожным в низшем, нежели небогобоязненным в высшем звании жизни*. И потому если я выскажу что-нибудь высоко и свободно, то прошу приписать это не тщеславию, а усердию к вашему назиданию, потому что думаю, что нисколько не следует скрывать истину от вас, так усердно ищущих ее. Ибо думаю, что может доставить вам какое-нибудь наставление, если я, несколько отложив смирение, просто открою вам всю истину моего намерения. Надеюсь, что и вы за свободу слов не упрекнете меня в тщеславии, и совесть моя не будет обличать меня во лжи за утайку истины.
*То есть лучше быть добрым и набожным киновитяпином, нежели худым, нерадивым анахоретом.
Итак, если кто, услаждаясь уединением пустыни, мог забыть человеческие общества и с пророком Иеремиею говорить: «и дне человеча не пожелах, Ты веси» (ср.: Иер.17,16), то, признаюсь, и я по данной мне от Господа благодати достиг или по крайней мере старался достигнуть того же. Итак, помню, что по благому дару нашего Господа я часто приходил в такое восхищение, что забывал, что я обложен тяжестию бренного тела, и дух мой вдруг так отрешался от всех внешних чувств и над всеми вещественными предметами совершенно возвышался до того, что глаза и уши мои прекращали свои действия, и так наполнялся Божественным размышлением и духовным созерцанием, что часто не знал, принимал ли я пищу вечером, и на следующий день сомневался касательно вчерашнего разрешения поста. По этой причине семидневная пища, то есть семь ровных хлебцев, в субботу отдельно каждому кладутся в ручную корзинку, так что пропуск обеда не укрывается. Этим обычаем предотвращается и погрешность от забвения, так что окончившееся число хлебов показывало исполнившееся течение недели, и порядок самого дня в неделе (то есть какой день ныне — среда или пятница). И пустынник не мог не знать, когда будет воскресенье и торжественное собрание братии. А хотя бы восхищение духа, о котором мы сказали, и нарушило этот порядок, однако ж способ ежедневного дела, показывая число дней*, предотвратит ошибку. Умалчивая о прочих добродетелях, приобретаемых в пустыне (потому что мы предположили рассуждать не о множестве добродетелей, а о цели пустынножительства и общежития), кратко изъясню причины, по которым я захотел оставить ее и которые вы пожелали узнать, и в краткой речи раскрою все упомянутые плоды пустынножительства, которым надобно предпочитать некоторые высшие добродетели.
* Пустынники приходили в каждую субботу в монастырь в церковь, в воскресенье приобщались, и у них в этот день происходили собеседования; отходя в пустыню, каждый пустынник клал себе в корзинку семь хлебцев, в каждый день по одному хлебцу ел, по числу хлебцев оставшихся знал, сколько дней прошло, какой ныне день, когда придет суббота и воскресенье. Также у них было назначено, сколько в день сделать работы, например, связать корзинку; по числу корзинок узнавали, сколько дней прошло в неделе.
Итак, пока редкость обитавших в то время в пустыне, доставляя нам свободу, при большом пространстве пустыни благоприятствовала нам, пока при большем уединении в отдаленных местах мы очень часто восхищались до небесных восторгов и такое множество посещающих братий не отягощало наши чувства развлечениями чрезмерных забот по требованию учреждения гостеприимства; то я с ненасытимым желанием и со всем жаром сердечным держался спокойного уединения пустыни и жития там, подобного ангельскому блаженству. Но когда, как я сказал, большое число братии стало поселяться в той пустыне и уменьшение приволья в обширной пустыне не только стало охлаждать ревность к Божественному созерцанию, но и связывало дух многоразличными узами плотских вещей, то почел за лучшее исполнять правила общежития, нежели в том столь высоком звании (отшельничестве) быть нерадивым по причине заботы о плотских потребностях. Хотя у меня теперь нет той свободы и духовных восторгов, но по совершенном оставлении заботы о завтрашнем дне меня утешает исполнение Евангельской заповеди; и чего недостает мне для возвышенного созерцания, то вознаграждается покорностию послушания. Ибо достойно сожаления то, когда кто занимается изучением какого-нибудь искусства или упражнения, а до совершенства его вовсе не достигает.
Итак, коротко изъясню, какими выгодами теперь я пользуюсь в этой жизни (в киновии); а вы, выслушав рассказ, рассудите: те выгоды пустыни могут ли сравняться с этими благодеяниями (киновии); из этого (рассказа) также можно увидеть и то, от скуки ли пустынной или по желанию чистоты захотел я лучше вступить в тесные обстоятельства киновии. Итак, в этой жизни нет никакой заботы о дневной работе, никакого развлечения от продажи или покупки, ни неизбежного попечения о годовом запасе хлеба, ни беспокойства о телесных вещах, по которому приготовляется необходимое не только для собственного употребления, но и для многих приходящих, наконец, нет никакого самовозношения от похвалы человеческой, которое в очах Божиих хуже всего этого (то есть забот о телесном), даже великие труды пустынные часто погубляет. Но, не упоминая об опасностях духовной гордости и гибельного тщеславия в отшельнической жизни, возвратимся к той общей у всех тяжести, то есть общей заботе о приготовлении пищи, которая (забота) превышает меру, не говорю, той древней строгости, которая вовсе не знала употребления масла, но начала быть недовольною и этим послаблением нашего времени, когда одного секстария масла и одного модия чечевицы, приготовленной для употребления приходящих, достаточно было для исполнения обязанности угощения в течение целого года, а теперь удвоенною и утроенною мерою едва можно удовлетворять жизненной потребности. У некоторых это вредное послабление настолько возросло, что к уксусу и рассолу смешанным прибавляли не одну каплю масла, которую наши предки, пустынные постановления исполнявшие с большею строгостию воздержания, обыкновенно подливали только для прогнания тщеславия, но, раздробляя египетский сыр для лакомства, поливают маслом больше, нежели сколько нужно; и таким образом две пищи, различающиеся своею приятностию, которые порознь и в разное время с большим удовольствием могли бы питать монахов, они принимают, услаждаясь одним запахом. Стяжание материальных вещей также настолько усилилось, что отшельники под предлогом приличия и гостеприимства начали иметь в своих кельях сагу (плащ), которую без стыда я не могу и носить. Нечего и говорить о том, чем смущаемая душа, всегда углубляющаяся в духовное созерцание, особенно отягощается, каковы: стечение братий, обязанности принятия и провожания их, взаимные посещения, непрерывное беспокойство от различных разговоров и занятий, самое даже ожидание их развлекает душу, расстроенную всегдашним, обычным беспокойством. Оттого-то и бывает, что пустынник и на свободе отшельничества, при таких препятствиях и затруднениях, не достигнет до неизреченной восторженности сердца и лишается плода пустынного жительства. Если бы у меня, находящегося теперь в обществе и на молве, и не было того плода, то по крайней мере спокойная душа, умиротворенное сердце будет свободно от всяких забот. Если и у пребывающих в уединении не будет покоя, то хотя труды отшельничества понесут, но не получат от него плода, который приобретается только непоколебимым спокойствием духа. Наконец, если бы мне, находящемуся в киновии, и недоставало чего-нибудь для чистоты сердца, то я буду доволен и выполнением одной Евангельской заповеди, которая, как известно всем, не может быть поставлена ниже плодов пустыни, именно чтобы не заботиться о завтрашнем дне, в подчинении до конца авве мне можно было хоть несколько подражать Тому, о Ком говорится: «смирил Себе, послушлив быв даже до смерти» (Флп.2, 8), и чтобы мне удостоиться смиренно говорить слово Его: «снидох, не да творю волю Мою, но волю пославшаго Мя Отца» (ср.: Ин.6, 38)»*.
* Авва Иоанн выставляет выгоды общежития следующие: 1) свобода от забот о приобретении пищи, питья, одежды и других необходимых вещей, о которых в киновии заботятся настоятель и эконом; а пустынники сами должны о всем заботиться; 2) большая безопасность от тщеславия, а в уединенном пустынножительстве удобнее подкрадывается гордость; иной хоть и не много постится, но, не видя другого, более строгого постника, начинает думать о себе высоко. Третья польза общежития — подчинение, умерщвление своей воли. Святой Василий Великий в «Пространных правилах» хорошо говорит о выгодах общежития (см.: Святой Василий Великий. Правила, пространно изложенные в вопросах и ответах. Ответ 7). Первая выгода та, что никто из нас сам собою без помощи других не может приготовить себе необходимое для жизни; это в киновии удобнее достигается, нежели в одиноком пустынножительстве; 2) в одиночестве еще и то неудобство, что пустынник не легко узнает, что он грешит в чем-нибудь, когда некому это заметить ему, благосклонно вразумить, наставить. Поэтому Премудрый говорит: «горе единому, егда падет, и не будет второго воздвигнуты его» (ср.: Еккл.4, 10); 3) в киновии больше удобств и случаев исполнять разные заповеди, нежели в одиночестве. Одинокий, делая одно дело, не может исполнять другого, например, посещая больного, не может исполнять обязанности гостеприимства; да и вообще в исполнении всякого дела не может иметь столько усердия и постоянства, как в общежитии — при соревновании другим; 4) если мы все между собою члены одного тела— Церкви, которой Глава — Христос, то в совокупном, согласном действовании всех членов лучше выполняются все обязанности; если радуется один член, то и другие сорадуются ему; если страдает один член, то сострадают ему и другие члены. А в одиночестве никто не знает состояния других; 5) в Церкви сообщаются многим разные дарования Святаго Духа па общую пользу (см.: 1Кор. 12), а в одиночестве никто не может иметь все дарования, нужные для духовной жизни, некому послужить ими, и дар остается бесполезным; 6) одинокому угрожает опасность от гордости: добродетели свои высоко пенит, недостатков своих не видит, и если некому указать ему их, то будет считать себя совершенным; да и не пред кем выказывать свои добродетели —сострадательность, кротость, терпение, смирение и тому подобное.
Герман: «Поелику ты, не как многие, коснулся не начала только того и другого жительства, но взошел на самый верх, то мы желаем знать, какая цель должна быть у киновитянина и какая у пустынника. Нет сомнения, что никто вернее и полнее не может рассуждать об этом, кроме того, кто, долгим трудом и опытом достигши совершенства того и другого, правильнее может объяснить выгоду и цель их».
Иоанн: «Я мог бы сказать, что одному и тому же человеку невозможно быть совершенным в том и другом жительстве, если бы не удерживал меня пример очень немногих. Трудно найти кого-либо совершенным в каком-либо из них (то есть общежитии и уединенном пустынножительстве), а тем более быть вполне совершенным в том и другом весьма трудно и почти, можно сказать, невозможно человеку. Впрочем, если это когда и случалось, то нельзя относить это к общему правилу. Ибо не от меньшей части, то есть от рассмотрения немногих, но от того, что по силам многим, даже всем, должно быть у станов ляемо всеобщее правило. Если же что очень редко и очень немногими приобретается и превышает возможность общей добродетели, то это, как сделанное выше состояния слабой человеческой природы, надобно отличать от общих заповедей и надобно считать не столько примером (для подражания), сколько делом удивительным. Итак, то, что вы спрашиваете, по посредственности моего смысла я кратко объясню. Цель общежития* состоит в том, чтобы умертвить и распять свою волю и по спасительной заповеди о евангельском совершенстве не иметь никакой заботы о завтрашнем дне (см.: Мф.6, 34). Достоверно, что этого совершенства никто не может достигнуть, кроме киновитянина. Такого человека пророк Исайя, описывая, так ублажает и восхваляет: «аще отвратиши ногу твою от суббот, еже не творити хотений твоих в день святый, не воздвигнеши ноги своея на дело, ниже возглаголеши словесе во гневе из уст твоих, и будеши уповая на Господа, и возведет тя на благоты земныя, и ухлебит тя наследием Иакова отца твоего: уста бо Господня глаголаша сия» (ср.: Ис.58, 13-14).. А совершенство пустынножителя состоит в том, чтобы иметь дух, свободный от всего земного, и соединять его с Христом, сколько дозволяет человеческая слабость. Такого мужа пророк Иеремия описывая, говорит: «благо есть мужу, егда возмет ярем в юности своей: сядет на едине и умолкнет, яко воздвигну на ся» (Плач.3, 27-28)*. И Псалмопевец говорит: «уподобихся неясыти пустынней; бдех и бых яко птица особящаяся на крове» (ср.: Пс.101, 7-8). Итак, если кто не стремится к этой цели общежития и отшельничества, то напрасно вступает в киновию или в отшельничество; потому что ни тот, ни другой не исполнит добродетели своего звания.
* «Сядет на едине» (одинок) — с Богом, не вмешиваясь в дела и желания житейские, и «умолкнет» от всякого шума мирского; «воздвигну на ся» (возвысился над собою), презирая земное и стремясь к Небесному; ибо мы добрым желанием возвышаемся к Богу. Итак, здесь предлагаются монаху три предмета: «покой духа и тела», который означается сидением в уединении; «молчание уст», когда говорится: «и умолкнет»; и усердие «к созерцанию», которым возвышается над собою.
Но это есть не целое и во всем полное совершенство, а часть совершенства. Совершенство редко и очень немногим достается по дару Божию. Ибо тот истинно и не отчасти совершенен, кто и в пустыне нечистоту* уединения, и в киновии слабости братии сносит с равным великодушием. И потому трудно найти по всему совершенного в том и другом жительстве; потому что ни отшельник не может вполне достигнуть нестяжательности, или презрения и лишения материальных вещей, ни киновитянин — чистоты созерцания, хотя я знаю, что того и другого совершенно достигли авва Моисей, Пафнутий и два Макария. Они так были совершенны в том и другом жительстве, что когда, удалившись дальше всех обитателей пустыни, ненасытно наслаждались уединением пустыни, сколько было возможно для них, никак не искали сообществ человеческих, однако ж так сносили посещение и слабости приходивших к ним, что, когда стекалось к ним бесчисленное множество братии для свидания и наставления, с непоколебимым терпением снося почти постоянное беспокойство принятия, они, казалось, во все время своей жизни ничему другому не учились или не упражнялись, как только чтобы услуживать общим обязанностям приходящих, так что все недоумевали, в каком преимущественно жительстве у них было больше тщания, то есть в пустынной ли чистоте или в жизни киновийской удивительнее проявлялось великодушие их.
* Под нечистотою разумеется забота о земных вещах — пище, одежде, жилище и тому подобном.
А некоторые продолжительным безмолвием в пустыне так превозносятся, что вовсе боятся сообщения с людьми, и когда хоть немного уклонятся от своего пустынного уединения по случаю посещения братии, то возмущаются значительным беспокойством духа и явно малодушествуют. Это обыкновенно случается особенно с теми, которые, несовершенно обучившись в киновии, не очистившись от прежних пороков, с незрелым расположением переходят на жительство в пустыню. Они, всегда несовершенные и слабые в том и другом жительстве, колеблются, куда бы ни наклонял их ветер смущения. Ибо как сообществом или беспокойством братии возмущаются по нетерпеливости, так и, пребывая в пустыне, не сносят скуки того безмолвия, которого искали, потому что они не знают даже и самой причины, для которой должно желать или искать пустынножительства, но сущность добродетели и этого пустынножительства поставляют в том, чтобы, уклонившись сообщения с братиями, только избегать и укрываться от взоров человеческих».
Герман: «Каким же средством можно бы помочь нам и прочим одинаковой с нами слабости и меры, которые, мало научившись правилам общежития, прежде подавления всех пороков, начали домогаться жительства в пустыне, или каким образом мы могли бы приобресть постоянство невозмутимого духа и непоколебимую твердость терпения,—мы, которые, неблаговременно прекратив жительство в киновии, оставили как бы самую школу и поприще для упражнения, на котором начатки свои вполне должны бы изучить и усовершиться? А ныне пребывая в пустыне, как достигнем совершенства великодушия и терпения или как испытательница внутренних движении — совесть узнает, есть ли в нас эти добродетели или нет, чтобы нам, когда, в удалении от сообщения с людьми, не подвергаемся никаким раздражениям от них, обольстившись ложным мнением, как бы не подумать, что мы имеем непоколебимое спокойствие духа?»
Иоанн: «Для искренно ищущих врачевания не может быть недостатка в средствах к исцелению у истиннейшего Врача душ, особенно для тех, которые по отчаянию или беспечности не пренебрегают своими недугами, не скрывают опасности своих ран или по строптивости духа не отвергают врачевства покаяния, но с смиренным и благоговейным духом прибегают к Небесному Врачу для исцеления болезней, приключившихся по ошибке ли, от незнания или по нужде. И потому мы должны знать, что если удаляемся в пустыню или отдаленные места, еще не исцелившись от пороков, то прекращается только действие их, а страсть не подавляется. Ибо внутри нас скрывается, даже распространяется корень всех грехов, который не был исторгнут, а что он живет в нас, это узнаем из следующих признаков: например, когда, находясь в пустыне, приход братии или краткое замедление их принимаем с каким-то неудовольствием смущенного духа, то мы узнаем, что в нас еще есть живая страсть нетерпеливости. А когда ожидаем прихода какого-либо брата, и если он по какой-нибудь необходимости замедлит, и мы в крайнем негодовании обвиняем его медленность, и чрезмерная забота ожидания возмущает наш дух, то испытание совести ясно покажет, что в нас есть пороки гнева и печали. Также если брат попросит книгу для чтения или другую какую-нибудь вещь для употребления и опечалит нас его просьба или наш отказ оттолкнет его, то нет сомнения, что мы еще связаны узами скупости или сребролюбия. Если внезапный помысл или порядок священного чтения приведет нам на память женщину и при этом мы почувствуем какое-то возбудившееся щекотание, то должны знать, что в наших членах еще не погасла блудная страсть. Если же от сравнения нашей строгости с послаблением других хоть самое тонкое возношение будет искушать нашу душу, то верно мы растлены злою заразою гордости. Итак, когда мы заметим эти признаки пороков в нашем сердце, то должны знать, что у нас нет только действия греха, а не страсти. Если мы вступим в сообщение с людьми, то эти страсти, тотчас выходя из вертепа наших чувств, показывают, что они рождаются не тогда, как обнаруживаются, а тогда, как долго скрывались, не обнаруживаясь. Таким образом и пустынник узнает из верных признаков, что в нем есть укрепившиеся корни всякого порока, кто только старается чистоту свою не людям показывать, но представлять неоскверненного пред взором Того, от Кого не могут укрыться все тайны сердца».
Герман: «Мы довольно ясно поняли указание признаков немощей и способ различать болезни, то есть каким образом скрывающиеся в нас пороки могут быть узнаны. Мы все видим из ежедневного опыта и долговременных движений наших помыслов, как сказано. Нужно еще, чтобы как признаки и причины болезней ясною речью раскрыты нам, так и средство к уврачеванию было показано. Нет сомнения, что тот правильно может рассуждать о средствах исцеления недугов, кто познал причины и происхождение их из свидетельства совести больных. Итак, хотя учение твоего блаженства обнажило сокровенные наши раны, оттого мы осмеливаемся ожидать и учения о врачевстве, потому что ясное раскрытие болезни подает надежду на исцеление; однако ж, поелику первое начало спасения, как ты говоришь, приобретается в киновии и не могут быть здоровыми в пустыне, кроме тех, которых наперед в киновии врачевание исцелило, то мы от гибельного отчаяния упадаем духом, чтобы нам, оставившим киновию несовершенными, вовсе не лишиться возможности в пустыне быть совершенными».
Иоанн: «Заботящимся об исцелении своих болезней не может быть недостатка в спасительном средстве; и по тому, как узнаются признаки каждого порока, таким же образом надобно искать и средства против них. Ибо как у пустынников, как мы сказали, бывают пороки, свойственные жительству среди людей, так не отвергаем, что и упражнения в добродетелях, и средства к исцелению могут быть и у всех удаленных от обращения с людьми. Итак, когда кто из вышесказанных признаков узнает, что он подвергается смущениям от гнева или нетерпения, то пусть упражняет себя в противных делах и, предположив себе многоразличные роды обид и потерь, как бы причиненных ему от другого, пусть приучает свой дух с совершенным смирением переносить все, что злость может нанести ему; также часто представляя себе все скорбное, нестерпимое, пусть всегда размышляет со всяким сокрушением сердца, с какою кротостию он должен встречать это. И, таким образом взирая на страдания всех святых и Самого Господа, все роды не только оскорблений, но и казней считая низшими своих заслуг, приготовит себя к перенесению всяких оскорблений*. А когда кто по какой-нибудь надобности будет позван в собрание братий, что нередко может случаться даже и с самыми строгими обитателями пустыни, если из свидетельства совести узнает, что дух его возмутился даже за маловажные какие-нибудь вещи, то, как какой-либо самый строгий судья сокровенных движений, тотчас пусть представит себе роды самых жестоких обид, которыми он при ежедневном размышлении упражнял себя для совершенного терпения; и, таким образом укоряя и порицая себя, пусть приговаривает: «Ты ли это тот добрый муж, который, когда упражнял себя на поприще пустыни, предполагал, что непоколебимо перенесешь все несчастия, который давно, предполагая себе не только высшие скорби от оскорблений, но и несносные наказания, считал себя довольно сильным и непоколебимым при всех бурях? Как это твое непобедимое терпение поколебалось от произнесения легкого слова? Как дом твой, такой громадный, построенный, как казалось тебе, на самом твердом камне, поколебал легкий ветер? Где то, что ты, в суетной надежде желая войны во время мира, провозглашал: «уготовихся и не смутихся» (Пс.118, 60)? И с Пророком ты часто говорил: «искуси мя, Господи, и испытай мя, разжжи утробы моя и сердце мое» (Пс.25, 2); «искуси мя, Боже, и увеждь сердце мое: истяжи мя и разумей стези моя: и виждь, аще путь беззакония во мне?» (ср.: Пс.138, 23-24). Как великое приготовление к борьбе расстроила малая тень врага?» Таким выговором с сердечным сокрушением пустынник, укоряя себя, и малого возмущения своей души не оставляет без наказания; но, еще с большею строгостию наказывая свою плоть постом и бдением и за вину своего смущения подвергая себя постоянному наказанию воздержанием, живущий в пустыне этим огнем упражнения потребляет то, что вполне должен был очистить во время жительства в киновии. Да, для приобретения постоянного и твердого терпения надобно постоянно и непоколебимо держаться той мысли, что нам, которым Законом Божиим запрещается не только мщение за обиды, но и злопамятность, под предлогом вреда или оскорбления нельзя возмущаться гневом. Ибо какая потеря может приключиться душе важнее, как, чрез внезапное ослепление от возмущения лишившись истинного и вечного света, быть удаленным от созерцания Того, Кто кроток и смирен сердцем? Что, спрашиваю, гибельнее или что безобразнее, как лишиться суждения, правила честности, правой рассудительности и в здравом смысле и трезвому делать то, чего без вины не допустил бы даже и пьяный и лишившийся смысла? Итак, кто взвесит этот и другой, тому подобный, вред от гнева, тот не только все роды ущербов, но и обиды, и наказания, какие могут быть нанесены от жестоких людей, терпеливо перенесет, рассуждая, что нет ничего вреднее гнева, драгоценнее спокойствия души и всегдашней чистоты сердца, для которой должны быть пренебрегаемы выгоды не только плотских вещей, но и тех, которые кажутся духовными, если иначе не могут быть приобретены или совершены, как с нарушением этого спокойствия».
* Святой Григорий Великий говорит: «Стрелы предвиденные меньше поражают; и мы терпеливее снесем несчастия мирские, если против них вооружимся щитом предведения» (Святой Григорий Великий. Беседа 35 Святой Григорий Великий. Беседы на Евангелие).
Герман: «Как указано лекарство для гнева, печали или нетерпеливости чрез противопоставление им противных вещей, так желаем узнать, какой род врачевства должно нам употребить еще против духа блуда, то есть огонь похоти может ли быть погашен усильно производимым раздражением, как там (в гневе), потому что мы считаем противным чистоте, если не только усиливается в нас раздражение похоти, но если даже от беглого взгляда ума слегка затрагивается».
Иоанн: «Ваш смышленый вопрос предварил тот вопрос, который и при вашем молчании последовал бы за моею беседою; и потому я не сомневаюсь, что он деятельно усвоен вами, потому что ваше остроумие предшествовало нашему наставлению. Темнота всякого вопроса уясняется без труда, когда разрешению его предшествует предварительное исследование, куда его надобно повести. Итак, сообщество с людьми не только нисколько не препятствует средствам против вышесказанных пороков, но еще много пользы доставляет. Для этого, даже находясь в пустыне, где хотя бы от людей не могло быть причины и повода к раздражительности, однако ж, мы должны нарочно представлять поводы к ней, чтобы постоянною борьбою помыслов нам, подвизающимся против нее, скорее было доставлено врачевство. А против духа блуда бывает различный способ брани, различна и причина ее. Как от тела употребление похоти и близость (чужой) плоти, так и от духа память о ней вовсе должны быть удалены. Ибо опасно еще слабым и больным сердцам допускать даже и малое воспоминание об этой страсти, потому что иногда у них возбуждается вредное щекотание даже от воспоминания святых жен или от чтения священной истории. Поэтому наши старцы такие чтения в присутствии молодых весьма рассудительно имеют обычай опускать. Точно, и у всех строгих подвижников, в высшей степени усовершившихся в расположении к целомудрию, не может не быть искушений, которыми бы они могли испытать себя и которыми, по суду непорочной совести, доказывается совершенная чистота сердца. Итак, у совершеннейшего мужа будет испытание себя даже и в этой страсти, подобное вышесказанным, именно чтобы узнать, совершенно ли он истребил корни этого недуга, для испытания целомудрия иногда может, если хочет, допустить какой-либо испытательный для него образ. Впрочем, нетвердым, несовершенным никак не следует употреблять такое испытание себя, чтобы в душе представлять совокупление с женщиною и какие-нибудь нежные, страстные ласки; это будет более вредно, нежели полезно им. Ибо такой опыт что может доставить людям в этом отношении, когда и в опыте представляется то самое, чего надобно избегать, и в самом испытании есть опасность. Итак, когда кто, совершенно утвердившись в добродетели, узнает, что у него нет никакого согласия ума на обольстительные помыслы и не возбуждается никакого волнения в плоти, то может считать это верным доказательством своей чистоты, так что, упражняя себя для утверждения этой чистоты, не только в душе стяжал сокровище целомудрия и непорочности, но если бы по какой-нибудь необходимости допустил телесное прикосновение к женщине, то вовсе не почувствует страсти». Когда авва Иоанн узнал, что уже настал девятый (по-нашему, третий) час — время обеда, то прекратил собеседование.
Заметили ошибку в тексте? Выделите её мышкой и нажмите Ctrl+Enter